Страница 9 из 19
– Ну-ну, даже не пытайся. Ты что, забыла первое правило о том, как спорить с Эди? Даже не пытайся и молчи.
Эди верила также, что крупные медицинские компании открыли лекарство от рака, но вступили в сговор с врачами: держат его в секрете, чтобы те и другие могли побольше заработать.
Когда по радио передавали «Оду к радости»{9}, она заставила Йона выключить звук, потому что мелодия показалась ей жуткой – «как на похоронах».
И еще она сказала, что Йон и Джойс – на самом деле это относилось только к Джойс – не должны оставлять бутылки с вином на кухонном столе, на виду.
– А ей какое дело? – удивилась Джойс.
– Значит, считает, что есть дело.
– Да когда она вообще успела изучить наш кухонный стол?
– Она проходит мимо него в туалет. Не может же она писать в кустах.
– Но я правда не понимаю, какое ей…
– Еще она иногда заходит на кухню, чтобы сделать нам пару сэндвичей…
– Вот как? На мою кухню? На нашу?
– Послушай, речь идет только о том, что она опасается выпивки. Она все еще очень уязвима в этом смысле. Нам с тобой этого не понять.
Опасается. Выпивки. Уязвима.
Разве это слова Йона?
Джойс должна была в этот момент все понять, даже если Йон сам еще ничего не понимал. Он влюблялся.
Влюблялся. Это слово предполагает какой-то период времени, который надо прожить. Но бывает, что это происходит стремительно. Какая-то доля секунды – и ты сражен. Сейчас Йон еще не влюблен в Эди. Тик-так. А сейчас уже влюблен. Удар судьбы, делающий из человека калеку, злая шутка, которая превращает зрячего в слепца.
Джойс попробовала убедить Йона, что он ошибается. У него ведь не было почти никакого опыта общения с женщинами. Да вообще никакого, кроме ее самой. Они всегда считали, что эксперименты с разными партнерами – ребячество, а супружеская измена – дело грязное и разрушительное. И теперь она думала: а не лучше ли было дать ему наиграться в это побольше?
Он провел всю эту темную зиму запертым в мастерской, совершенно открытый флюидам самоуверенности, исходящим от Эди. Конечно, в таких условиях заболеешь – как при плохой вентиляции.
Эди свела его с ума, раз он принял все это всерьез.
– Ну да, я об этом думал, – ответил он. – Может, и правда свела.
Джойс заявила, что это дурацкий подростковый разговор, ему надо просто избавиться от наваждения. Нельзя быть таким беспомощным.
– Кем ты себя возомнил? Рыцарем Круглого стола? Кто-то подлил тебе любовного зелья?
Потом извинилась за свои слова. Все, что остается, – сказала она, – это отнестись к случившемуся как к общей проблеме. Очень опасной, ставящей на край пропасти. Но надо ее решить, и тогда она окажется всего лишь мелкой заминкой в истории их брака.
– Мы с тобой все преодолеем, – сказала она.
Йон посмотрел на нее как-то отстраненно. Взгляд его был даже добрым.
– Нет больше никакого «мы с тобой», – ответил он.
Как же это могло случиться? – спрашивала Джойс и Йона, и саму себя, и других. Тяжело ступающая, туго соображающая ученица столяра, которая летом одевалась в мешковатые штаны и фланелевую рубашку, а зимой в грубый свитер с прилипшими стружками. Своим умом способная только переходить от одного идиотского клише к другому и объявлять каждый свой вывод непреложным законом жизни. И такая особа затмила Джойс – с ее длинными ногами, тонкой талией и заплетенными в косу длинными шелковистыми волосами? Затмила ее остроумие, ее музыку, ее второе в классе IQ?
– Я вам скажу, в чем дело, – сказала Джойс.
Разговор происходил уже гораздо позже, когда дни стали длиннее и в канавах у дорог появились звездочки болотных лилий. Она ездила на уроки музыки, надев темные очки, чтобы скрыть глаза, опухшие от слез и выпивки. А после работы ехала не домой, а в Виллингдонский парк: Джойс надеялась, что Йон испугается, как бы она не покончила с собой, и отправится ее искать. (Один раз он приехал, но только один раз.)
– Дело в том, что она была шлюхой, – продолжала Джойс. – Проститутки делают наколки, чтобы мужчины сильнее возбуждались. И дело тут не только в самих наколках, хотя и в них, конечно, тоже, а в самом факте, что эти женщины продаются. В доступности и опыте. А теперь она, видишь ли, покаялась. Гребаная Мария Магдалина. А он-то – сущий младенец в этих делах, тошно смотреть!
Теперь у нее появились подруги, охотно ее слушавшие и сами находившие что рассказать. Некоторых она знала и раньше, но совсем с другой стороны. Они откровенничают, пьют, смеются, а потом начинают плакать. Восклицают: «Ну кто бы мог подумать!» Мужчины. Вот они каковы. Так глупо, так безобразно. Ну кто бы мог подумать!
Никто бы не подумал. Но это правда.
В середине подобного разговора Джойс успокаивается. Действительно успокаивается. Говорит, что у нее бывают минуты, когда она даже благодарна Йону, потому что чувствует себя теперь гораздо живее, чем раньше. Все ужасно, но все и прекрасно. Надо начинать сначала. Неприкрытая правда жизни.
Проснувшись в три или четыре часа ночи, Джойс не может понять, где находится. Она больше не у себя, не в их с Йоном доме. Там теперь живет Эди. Эди со своей дочкой и Йон. Джойс сама предпочла уехать – думала, это приведет Йона в чувство. Она переехала в городскую квартиру одной учительницы, взявшей годичный отпуск. Джойс просыпалась среди ночи и смотрела, как вспыхивают розовые огни ресторана напротив, освещая мексиканские сувениры, которые собирала хозяйка квартиры. Горшки с кактусами, свисающие на веревочках светоотражатели, одеяла с полосками цвета засохшей крови. И все ее пьяные озарения, все возбуждение выходили из нее, как рвота. Оставалось только похмелье. Похоже, она способна выпить целое море алкоголя и все равно проснуться ночью трезвой как стекло.
Жизнь закончилась. Произошла самая банальная катастрофа.
На самом деле Джойс была все еще пьяна и только чувствовала себя трезвой. Поэтому возникала опасность, что она сядет в машину и отправится домой. Опасность заключалась не в том, что она въедет в канаву, – ездила Джойс в таком состоянии очень медленно и уравновешенно, – а в том, что поставит машину во дворе, под темными окнами, и начнет кричать Йону, что пора все это прекратить.
Прекрати это! Это неправильно! Скажи ей, чтобы убиралась!
Вспомни, как мы заснули в поле, а проснувшись, увидели, что вокруг нас пасутся коровы, и не могли решить, видели мы их там накануне вечером или нет. Вспомни, как умывались в ледяном ручье. Как собирали грибы на острове Ванкувер, а потом полетели в Онтарио и продали их там, чтобы возместить расходы на поездку. Прилетели, потому что твоя мать заболела и мы решили, что она умирает. И говорили: забавно получилось, мы даже не наркоманы, мы и грибами торгуем только из любви к родителям.
Показалось солнце, цветастые мексиканские вещицы стали ярче. Джойс, полежав еще немного, поднялась, умылась, подкрасила щеки румянами и выпила кофе: заварила его крепким, как кровь, и немного пролила на новую одежду. Она недавно накупила себе новых цветных блузок и юбок, а также сережек, украшенных разноцветными перьями. Ходила в школу преподавать музыку, а сама выглядела как цыганская танцовщица или официантка в коктейль-баре. Смеялась любой шутке и со всеми кокетничала. С поваром, который готовил завтраки в забегаловке внизу, с мальчишкой на бензоколонке, с почтовым служащим, продававшим ей марки. Она втайне надеялась, что Йон услышит, как она замечательно выглядит, какая она счастливая и сексапильная, как она сражает наповал всех встречных мужчин. Выходя из квартиры, Джойс представляла себя актрисой на сцене, а Йона – самым главным, хотя и не новым зрителем. При этом она прекрасно знала, что Йона никогда особенно не привлекала яркая внешность и кокетство и в ней он ценил вовсе не это. Когда они путешествовали, гардероб был общий: шерстяные носки, джинсы, темные рубашки, ветровки.