Страница 22 из 24
– Что Толку ругаться, если вделать мы ничего не можем. – Боманц опять прислонился к рюкзаку.
– Что ты делаешь?
– Бью баклуши. Расхотелось мне копать. – Все тело Боманца ныло. Утро выдалось тяжелое.
– Надо сделать сколько сможем, пока погода не испортилась.
– Вперед.
– Папа… – Шаблон замялся, потом начал снова: – Почему вы с мамой все время ругаетесь?
Боманц задумался. Истина слишком хрупка, а Шаблон не застал их лучших лет…
– Наверное, потому, что люди меняются, а никто не хочет этого. – Он не мог выразиться точнее. – Ты видишь женщину: чудесную, удивительную, волшебную, как в песне. Потом ты узнаешь ее поближе, и восхищение проходит. На его место становится привычка. Потом исчезает и она. Женщина оплывает, седеет, покрывается морщинами, и ты чувствуешь, что тебя обманули. Ты ведь помнишь ту озорную скромницу, с которой ты встречался и болтал, пока ее отец не пригрозил тебя выставить пинком. Ты чураешься этой незнакомки – и начинаешь скандалить. У твоей мамы, наверное, то же. В душе мне все еще двадцать, Шаб. Я понимаю, что постарел, только заглядывая в зеркало или когда тело не подчиняется мне. Я не замечаю брюха, и варикозных вен, и остатков седых волос. А ей со мной жить.
Каждый раз, заглядывая в зеркало, я поражаюсь. Я думаю – что за чужак отнял мое лицо? Судя по виду – гнусный старый козел. Из тех, над которыми я так издевался в двадцать лет. Он пугает меня, Шаб. Он вот-вот умрет. Я пойман им, но я еще не готов уходить.
Шаблон присел. Его отец редко говорил о своих чувствах.
– И так должно быть всегда?
Может, и не должно, но всегда бывает…
– Думаешь о Славе, Шаб? Не знаю. От старости не сбежишь. И от перемен в отношениях – тоже.
– Может, все будет иначе. Если нам это удастся…
– Не говори мне «может быть», Шаб. Я тридцать лет жил этим «может быть». – Язва попробовала желудок на зуб. – Может, Бесанд и прав. Насчет ложных причин.
– Папа! О чем ты? Ты отдал этому всю жизнь!
– Шаб, я хочу сказать, что напуган. Преследовать мечту – это одно. Поймать – совсем другое. Того, что ожидал, никогда не получаешь. Я предчувствую несчастье. Может, это мертворожденная мечта.
Лицо Шаблона последовательно сменило несколько выражений.
– Но ты должен…
– Я не должен ничего, кроме как быть антикваром Боманцем. Мы с твоей мамой долго не протянем. Эта яма обеспечит нас до конца.
– Если ты дойдешь до конца, ты проживешь еще долго и намного более…
– Я боюсь, Шаб. Боюсь сдвинуться с места. В старости такое бывает. Страх перемен.
– Папа…
– Мечты умирают, сынок. Те немыслимые, дикие сказки, которые заставляют жить, – невозможные, неисполнимые. Мои светлые мечтания умерли. Все, что я вижу, – это гнилозубая ухмылка убийцы.
Шаблон выкарабкался из раскопа. Сорвал стебелек сладкой травы, пососал.
– Пап, как ты себя чувствовал, когда женился на маме?
– Обалдевшим. Шаблон рассмеялся:
– Ладно, а когда шел просить ее руки? По дороге?
– Думал, что на месте обмочусь. Ты своего дедушку не видывал. О таких, как он, и рассказывают в сказках про троллей.
– Что-то вроде того, как ты себя чувствуешь сейчас?
– Примерно. Да. Но не совсем. Я был моложе, и меня ждала награда.
– А теперь – разве нет? Ставки повысились.
– В обе стороны. И на выигрыш, и на проигрыш.
– Знаешь что? У тебя просто кризис самоуверенности. И все. Через пару дней ты снова будешь бить копытом.
Тем вечером, когда Шаблон снова ушел, Боманц сказал Жасмин:
– У нас с тобой умный сын. Мы с ним поговорили сегодня. По-настоящему, в первый раз. Он удивил меня.
– С чего бы? Он же твой сын.
Сон был ярче, чем когда-либо, и пришел он раньше. Боманц просыпался дважды за ночь. Больше заснуть он не пытался. Вышел на улицу, присел на ступеньках, залитых лунным светом. Ночь выдалась ясная. По обе стороны грязной улочки виднелись неуклюжие дома.
«Ничего себе городок, – подумал Боманц, вспомнив красоты Весла. – Стража, мы – гробокопатели, и еще пара человек, кормящих нас да путников. Последних тут и не бывает почти, несмотря на всю моду на времена Владычества. У Курганья такая паршивая репутация, что на него никто и глядеть не хочет».
Послышались шаги. Надвинулась тень.
– Бо?
– Бесанд?
– Угу. – Наблюдатель опустился на ступеньку. – Что делаешь?
– Заснуть не могу. Думаю, как случилось, что Курганье превратилось в такую дыру, что даже уважающий себя воскреситель сюда не полезет. А ты? Не в ночной же дозор ходишь?
– Тоже бессонница. Комета проклятая. Боманц пошарил взглядом по небу.
– Отсюда не видно. Надо обойти дом. Ты прав. Все о нас забыли. О нас и о тех, кто лежит в земле. Не знаю, что хуже. Запустение или просто глупость.
– М-м? – Наблюдателя явно что-то мучило.
– Бо, меня снимают не потому, что я стар или неловок, хотя, думаю, так и есть. Меня снимают, чтобы освободить пост для чьего-то там племянника.
Ссылка для паршивых овец Вот это больно, Бо. Это больно. Они забыли, что это за место. Мне говорят, что я угробил всю жизнь на работе, где любой идиот может дрыхнуть.
– Мир полон глупцов. – Глупцы умирают.
– А?
– Они смеются, когда я говорю о Комете или воскресительском перевороте этим летом. Они не верят, как я. Они не верят, что в курганах кто-то лежит. Кто-то живой.
– А ты приведи их сюда. Пусть прогуляются по Курганью после заката.
– Я пытался. Говорят: «Прекрати ныть, а то лишим пенсии».
– Ну так ты сделал все, что мог. Остальное на их совести.
– Я дал клятву, Бо. Я давал ее серьезно и держу до сих пор. Эта работа – все, что у меня есть. У тебя-то есть Жасмин и Шаб. А я жил монахом. И теперь они вышвырнули меня ради какого-то малолетнего… – Бесанд издал какой-то странный звук.
«Всхлип?» – подумал Боманц. Наблюдатель плачет? Человек с каменным сердцем и милосердием акулы?
– Пошли, глянем на Комету. – Он тронул Бесанда за плечо. – Я ее еще не видел. Бесанд взял себя в руки.
– Действительно? Трудно поверить.
– Почему? Я допоздна не сижу. Ночные смены берет Шаблон.
– Неважно Это я по привычке подкапываюсь. Нам с тобой следовало стать законниками. Мы с тобой прирожденные спорщики.
– Может, ты и прав. Я в последнее время много размышлял, что же я тут делаю.