Лечить или любить?

– Хорошо, я попробую, – неуверенно согласилась Мария Михайловна. Видно было, что предложенная методика ее совершенно не впечатлила. – А когда мне к вам прийти?

– Ну, приходите на неделе, во вторник, в шесть часов. Успеете?

– Постараюсь.

Вторник, пятнадцать минут седьмого.

– Здравствуйте, извините за опоздание, я бежала с работы, но транспорт…

– Здравствуйте, садитесь. Рассказывайте, как успехи.

– Да никак. Я всё делаю, как вы велели. Произношу в коридоре возле ботинок такие монологи, что уже начинаю думать, не податься ли мне в какой-нибудь народный театр, если таковые еще сохранились. Правду сказать, выговорюсь, и вроде полегче становится.

– А Саша?

– Саша прячется, музыку включает, как я вам и говорила. Потом иногда выглядывает, проверяет, все уже или я еще митингую.

– Сам ничего не говорит?

– Нет, молчит. Один раз пальцем у виска покрутил, вроде: ты что, мать, с ума сошла?

– Вы высказались по этому поводу?

– Разумеется! Это же затягивает, хочется еще и еще говорить. Вроде наркотика. Ну, вы-то, наверное, знаете…

Я кивнула.

– Можете воспроизвести отрывок из любого монолога?

– Пожалуйста! – подозрительно охотно согласилась Мария Михайловна, прижала руки к груди и начала: – Когда я вижу эти ботинки, мне кажется, что вся моя жизнь прошла зря. Все напрасно, все впустую, все как в бездонный колодец! И холодные ночи, и безрадостные дни, и отчаяние, и надежды… У меня ничего не получилось, я ошиблась где-то в самом начале, в чем-то очень существенном и долго не замечала своей ошибки. Я и сейчас не знаю, в чем она заключается, но уже расплачиваюсь за нее… – на глазах женщины заблестели слезы. Шекспир!

– Спасибо, достаточно! Очень впечатляет! Продолжайте в том же духе, думаю, осталось недолго.

– В каком смысле недолго?

– Скоро Саша должен тем или иным образом отреагировать на происходящее.

– Как это – тем или иным образом?

– Самое обидное будет, если он просто уберет ботинки, и мы так никогда и не узнаем, что это было.

– А вы думаете, он может их убрать?

– Может, может, только хотелось бы, чтобы он сперва высказался. Приходите, как только что-нибудь произойдет.

Саша и Мария Михайловна пришли на прием вместе в конце следующей недели. Саша был мрачен, Мария Михайловна как будто помолодела лет на пять-семь.

– Посидишь в коридоре минут пять? – спросила мать и, слегка пританцовывая, прошла в кабинет.

– Посижу, только ты быстрее там, – угрюмо буркнул сын. Сейчас он был гораздо больше похож на нормального подростка, чем в прошлую нашу встречу.

– Кажется, у тебя появились проблемы? – прошептала я в Сашино ухо, привстав на цыпочки.

– Появятся тут! Это вы ее научили?! – прошипел Саша в ответ. Я радостно кивнула.

– Вы представляете, он убрал ботинки!!! – радостно заявила Мария Михайловна. – Я зря вам не верила. Все сработало, как вы и сказали!

– Как это было?

– Ну, я, как всегда, рыдала в коридоре, как Ярославна на какой-то там стене. Тут он выскочил из комнаты, из глаз искры сыплются в самом прямом смысле этого слова, и заорал: «Ты думаешь! Ты чувствуешь! Тебе кажется! А тебя когда-нибудь интересовало, что я чувствую?!!» Я, конечно, сразу поняла, что вот это и есть тот результат, о котором вы мне говорили, и заверила его, что я только и мечтаю узнать о том, что он чувствует. Тут он… тут он заплакал… Вы представляете? Я ему всегда говорила, что мужчина должен быть сильным, и он лет с шести не плакал. А тут вдруг… Я растерялась, а он сквозь слезы говорит: «Ты сама реши, зачем я тебе нужен, а то я ничего не понимаю!» Я тоже разревелась, говорю: «Ты – жизнь моя, у меня, кроме тебя, никого нет, я тебя люблю больше всего на свете!» Он меня обнял, мы вместе поплакали, потом я пирог испекла, а на следующий день – их не было! Вы представляете – их не было!!!

– Та-ак, – никакой эйфории по поводу произошедшего в семье катарсиса я не испытывала. – И зачем же вы теперь пришли? Раз у вас все так хорошо наладилось?

– А это он сказал, – несколько растерялась Мария Михайловна. – Саша. Так и сказал: ну, добилась своего? Пойдем теперь к твоему психологу разбираться…

Оп-ля! – я мысленно поаплодировала Сашиному интеллекту и замечательной генетике крупного ученого Вадима. Мария Михайловна не сумела разглядеть, что проблема осталась на месте, ботинки по-прежнему застилали ей весь горизонт, а пятнадцатилетний Саша – увидел! Умница Саша!

– Зовите сына!

– «Ты сама реши, зачем я тебе нужен…» – процитировала я. – Объясняй, как можешь. Я тебе помогу.

Обычный, очень крупный, сумрачный подросток смотрел на меня с явным недоверием.

– Ты – пострадавшая сторона. Я – за тебя. Верь. Говори. Ты можешь, у тебя отец был ученым, у тебя у самого сильный интеллект. Очень много всего было вложено, жаль, если сейчас все рухнет. Только ты можешь спасти. Говори, пробуй. Я не могу за тебя. Потому что только догадываюсь. Лишь ты знаешь наверняка. Говори.

Медленно, очень медленно начинается разговор. Десятки наводящих вопросов, мучительные паузы, где-то уточнения матери, где-то мои подсказки, варианты. Постепенно вырисовывается целостная картина.

– Я не знаю, как себя вести. Я не умею хамить, не люблю этого. Я не могу постоять за себя. Я очень большой, тут мне повезло, ко мне никто не лезет. Если бы лезли, я бы не мог даже дать сдачи. Я трус. Я боюсь, что получится неудобно, некрасиво, неправильно. Вы спрашивали, почему я не встречаюсь с девушками. Думаете, мне не хочется? Я боюсь. Я смотрел хорошие фильмы, читал хорошие книги, мать рассказывала мне про отца. Вот так надо. Разве я смогу так? Все вокруг ведут себя по-другому. Но, может быть, мне только так кажется? У меня нет близких друзей. Я никого к себе не подпускаю – это вы верно заметили. Мне так удобно, потому что я знаю, вижу вокруг: друзья – предают. Что делать тогда?

Я очень люблю свою мать. Она замечательная женщина. И она меня любит, я это знаю. Но я для нее – кто? Ребенок? Она может рыться в моих карманах, может без стука войти в ванную, когда я моюсь. Я просил ее, она отвечает: но я же тебя в ванночке мыла! Это правда, я понимаю. Но она же хочет, чтобы я был «мужчиной в доме». Я согласен и на это, я могу. У нее никого нет и не было, это ради меня, я понимаю. Я могу починить что-то, пальто подать, все такое… Но либо – то, либо – это. Вместе-то не получается! Я либо вырос, либо остался маленьким. Я хочу знать! Мои приятели как-то умеют дать понять родителям, что они… ну, хотят того, хотят этого… А я не умею, я слишком уважаю мать или… или я хочу чего-то не того… Ну, мне не нужны ролики, и дискотеки, и все такое, а как объяснить – я не знаю. И вот – ботинки!

Вот! Ключевое слово было наконец произнесено! Ботинки – единственная форма протеста, оказавшаяся доступной бедному порядочному Саше! В этих несчастных ботинках слилось все: и невозможность оставаться ребенком, и страх перед нарождающейся мужественностью, и осознание своей особости, отличия от большинства сверстников. Мамино продуманное воспитание, книги и фильмы поставили очень высокую планку для Сашиных устремлений: «Любовь к женщине – только самой высокой пробы, дружба со сверстниками – не прощающая предательства, уважение и привязанность – до полного самоотречения и забвения собственных интересов». Соответствую ли я сам этим высоким и единственно достойным стандартам? – спрашивает себя Саша и с присущей ему честностью отвечает: нет, не соответствую! Значит, пусть у меня ничего этого не будет – ни любви, ни дружбы, ни предательства. Я буду жить аккуратно, на краю жизни, так, как вот уже много лет живет моя мама. На краю тоже есть свои маленькие радости, зато нет почти никаких проблем. Только вот заменить маме весь остальной мир у Саши никак не получалось (хотя он честно пытался). И на сцену мирной, почти идиллической семейной жизни явились грязные ботинки, стоящие на тумбочке.