Страница 30 из 36
За высокой оградой, весь осыпанный хрустким инеем, притих воронцовский замок – напротив него, еще недостроенные, темнели ряды гостиных дворов. Болящий ювелир Жером Позье еще вчера думал, что умрет от колик, но коммерция важнее смерти, и по первому зову Елизаветы Романовны Воронцовой он притащился с набором драгоценностей. Фаворитка приняла мастера в постели (это была последняя мода парижских дам!), держа на подносе чашку с бразильским шоколадом, вся в окружении противно лающих мосек.
– О, так ты живой, негодяй! – обрадовалась она.
Позье разложил на одеяле новинки. Лизка надела на палец перстень с мизерными часиками, прицепила серьги с алмазными подвесками («Я ценю их в пятнадцать тысяч», – остерег ее Позье. «А мне плевать!» – ответила куртизанка) и набросила на шею ожерельную нитку из крохотных бриллиантов с рубином в кулоне.
– Все мое! – сказала она, а моськи заворчали. Позье намекнул о деньгах. – Получишь с государя… он сейчас явится.
Ноги императора, продетые в жесткие футляры ботфортов, не сгибались в коленях, и Петр плюхнулся в кресло, растопырив свои ходули как длинные палки. Воскликнул радостно:
– А, вот и ты, старина Позье! Выходит, мне вчера неправду сказали, будто ты собрался отойти в лучший из миров.
– Я передумал, – отвечал находчивый ювелир, – и решил еще пожить на свете, чтобы иметь счастье видеть вас императором.
– Да. Теперь ты будешь иметь немало заказов.
– Ах, государь, – с чувством отвечал художник, – напомните, пожалуйста, какого цвета бывают деньги, которых я не видел от вас на протяжении долгих пятнадцати лет.
Император велел лакеям подать пива:
– Побольше и покрепче! Тетка моя была скупа, и ты сам знаешь, Позье, как я нуждался. Но теперь все изменилось… Для начала я делаю тебя бригадиром.[5] Но предупреждаю: головы у тебя не будет, если узнаю, что ты осмелишься исполнять заказы моей жены.
Воронцова, пользуясь удобным случаем, сказала:
– В курантах европских писано, что знатные дамы Парижа бюсты свои букетами из бриллиантов искусно украшают.
Позье с опаскою заявил, что такой «букет» может стоить тысяч сорок – не меньше, на что Петр отвечал с хохотом:
– До чего же глупый народ эти швейцарцы! Позье, что ты считаешь рубли, если мне теперь принадлежит вся Россия… Ты только посмотри на мою Романовну: разве ее бюст не стоит сорока тысяч?
А дома ювелира ждала записка от Екатерины, просившей мастера прибыть к ней немешкотно. Позье не посмел ослушаться, но доложил императрице, что ее муж грозил лишить его головы:
– Если я приму заказ от вашего величества.
– Перестаньте, Позье! Я не та женщина, которую украшает ваше искусство. Дело мое к вам государственное. В короне покойной Елизаветы были изумруды, сапфиры и рубины, которые кто-то уже повыдергивал из бордюра. Догадываюсь, кто это сделал…
– Я тоже, – тихонько вставил Позье.
– Сможете ли быстро изготовить погребальную корону?
Позье сказал, что у него есть запасной бордюр, который он за одну ночь оформит поддельными бриллиантами.
– Я буду признательна вам, Позье, если завтра к ночи вы навестите меня у одра тетушки с готовой короной…
Позье раскрыл перед нею футляр черного бархата, внутри его сияла голубым огнем дивная прозрачная табакерка.
– Это авантурин из окрестностей Мадрида, а до России еще не дошла мода иметь ценности из этого камня. Я сам только вчера получил эту вещь из рук мсье Луи Дюваля, приехавшего из Женевы.
– Какая прелесть! Но у меня нет денег…
– Догадываюсь, ваше величество, – засмеялся Позье. – И табакерку эту я ни за какие деньги не продам – я дарю ее вам!
Екатерину снова навестил Никита Панин:
– Все обеспокоены, что в манифесте о вступлении на престол ваш супруг не упомянул ни вас, ни даже вашего сына.
– А мы немножко почихаем, – сказала Екатерина, протягивая к нему новую табакерку. – Прошу, Никита Иваныч…
Табак она брала всегда левой рукой, чтобы правая, даваемая для поцелуя, табаком не пахла. Ею учитывались даже мелочи!
Она уже знала, что в голштинском окружении Петра ее прозвали пакостным словом: гадюка! Могущественный клан Воронцовых желал бы выкинуть ее с сыном за границу, а тогда под корону пойдет Лизка Воронцова. Но сестра фаворитки, княгиня Екатерина Дашкова, казалось, желала разрушить замыслы своей фамилии… Екатерине она не нравилась никогда. Ее коробило отсутствие аристократических манер. В княгине не было и намека на женское изящество. При малом росте Дашкова имела широкий торс охтенской молочницы. Крупная голова, казалось, росла прямо из плеч, а черные корешки сгнивших зубов не сравнишь с перлами. Екатерина видела в Дашковой бесполое существо, натисканное, как мешок мусором, цитатами из Буало, Монтескье и Гельвеция. Зная, что княгиня свободно владеет четырьмя языками, однажды она спросила:
– Какой же язык ныне вы изучаете?
– Русский, – отвечала ей та. – Я могла бы до смерти без него обойтись, но, к сожалению, моя свекровь настолько дикая женщина, что с трудом понимает даже французский…
Год назад им довелось ехать в одной карете, объезжая гигантскую свалку песка и щебня, кирпичей и досок, которые заполняли площадь перед новым дворцом. Здесь же, в дубяных шалашах, селились рабочие с семьями, жили лучшие штукатуры страны – костромичи и ярославцы; на шестах болтались мужицкие порты и онучи, в зеркальных стеклах растреллиевского создания великолепно отражалась нищета и голь русского быта… Екатерина сказала:
– Найдется ли такой мудрец, который бы мог придумать способ очистить площадь от гор этого хлама?
– Пфуй! – отвечала Дашкова по-немецки. – У нас всегда так: одно делают, другое портят. Но разве можно представить Россию без грязи, без рванья, без кислых щей и без вони онучей?
Екатерина, скупо подобрав губы, сказала, что Европа никогда не считалась бы с Россией, если бы ее олицетворяли только грязь, рвань и зловоние капусты. На это Дашкова заявила, что хотела бы жить и умереть непременно в Голландии.
– Голландский посол сказал мне, что у него на родине даже свиньи не живут так, как живем мы, русские аристократы…
Под женщинами, столь разными, упруго качались каретные диваны. Дашкова, приникнув к Екатерине, бредово нашептывала:
– Представьте иную Россию: чистое свежее утро, наши же мужики, на диво трезвые, все в чистеньких передничках, выходят из красивеньких домиков, покрашенных одинаково, и, поливая тюльпаны куриным бульоном, вежливо раскланиваются с опрятными соседками: тузи так, фрекен! Вы верите, что такое возможно?..
А теперь, в метельную январскую ночь, невзирая на сильную простуду, Дашкова пешком добрела до дворца на Невском, вся завьюженная с ног до головы. Камер-фрау Шаргородская сказала княгине, что ея императорское величество давно уже в постели.
– Все равно, – настояла Дашкова, – я должна ее видеть.
Екатерина ответила преданной камер-фрау:
– Сам бес ее по ночам таскает! Ладно, пусти. – При появлении Дашковой она осыпала ее самыми нежными упреками: – Дорогая моя! В такой мороз, с такой высокой температурой, почему вы не бережете себя для детей и мужа? – Екатерина широко откинула край одеяла. – Полезайте сюда, я должна согреть вас…
Промерзшая Дашкова прислонилась к ней, как к раскаленной печке. Поцеловав императрицу в лоб, начала пылко:
– Я пренебрегаю всем, даже честью своего знатного рода, дабы возвестить вам: новый государь опасен для вас и для вашего сына. Не теряйте времени! Отвратите грозящую вам опасность… Есть ли у вас план, как избавить себя и страну от пьяных неистовств вашего несчастного супруга?
Екатерина обратилась к иконам:
– Клянусь! У меня нет и никогда не будет никаких планов, я лишь верная жена своему мужу и повинуюсь ему во всем…
Она залилась бурными слезами (Дашкова тоже).
– Я… ваша, – сказала княгиня. – Располагайте мною, как вам угодно. Но если нет плана, его следует быстро придумать. Я все беру на себя… ради вас… ради вашего будущего…
5
Бригадир – чин в русской армии XVIII в., промежуточный между чином полковника и генерала. Главные работы ювелира Ж. Позье находятся в Оружейной палате, входя в сокровищницу Алмазного фонда России.