Час ноль

Дорлис Рёш пробыла несколько дней. Хаупт проводил ее на вокзал.

— Ты знаешь, где меня найти, — сказала Дорлис Рёш на прощанье.

Конечно, ему пришлось признаться Ханне, что у него есть невеста. Он сделал это на следующий день. Ханна промолчала.

— Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

— А о чем тут спрашивать? — мрачно ответила Ханна.

Оба помолчали.

— Она уехала, — сказал Хаупт.

— А я должна тебя утешить, — заметила Ханна.

И вдруг, будто эти слова спровоцированы были ею и в них повинна она сама, Хаупт сказал:

— У нас в доме освободилось две комнаты. Мы с Георгом переезжаем.

Когда Ханна увидела Хаупта в первый раз, на нее неожиданно и совершенно непредсказуемо накатило чувство внутреннего сопротивления и даже гнева. Она никогда прежде его не видела, но сразу же догадалась, кто это. Хаупты всегда были темой деревенских пересудов, и она знала, что сыновья живут теперь в Верхней деревне. Вот этот человек в толпе детей наверняка один из них.

Для Ханны он был из числа тех, кого она про себя называла «высшее общество», а это обычно были нацисты.

Но, потянув Лени к себе («Не прикасайтесь к ребенку!» — воскликнула она), Ханна вдруг заметила изумление и беззащитность на его лице, и ощущение, что обидела она его зря, что она не права, тревожило, словно крохотная заноза, которую не видишь, но очень хорошо чувствуешь.

Вскоре после этого лейтенант Уорберг и Хаупт чуть было не наехали на нее на джипе. Уорберг пригласил Хаупта на прогулку. Разумеется, дружеские отношения с недавним противником были запрещены, но Уорберг попросту объявил сержанту Томпсону, что Хаупт — его переводчик.

— Комендантский взвод — это же скучно, — сказал тогда лейтенант Уорберг.

Они катались в джипе по деревне, гоняли кур, производили впечатление на девушек и ужасно напугали патера Окса. Оба смеялись, был на редкость погожий октябрьский день, и тут Уорберг чуть не задавил Ханну Баум.

Прошло какое-то время, прежде чем Хаупт заставил Уорберга остановиться. Он чуть было не позабыл свою трость, так он спешил поскорее выскочить из машины и догнать Ханну. Она продолжала идти и не замедлила шага, хотя не могла не слышать, что джип остановился. В конце концов он ее догнал. Он с трудом перевел дыхание.

— Чего вы от меня хотите? — удивилась Ханна.

— Но мы ведь чуть-чуть вас не задавили, — сказал Хаупт.

— Чуть-чуть не считается, — ответила Ханна.

— А вас, видимо, трудно напугать, — сказал Хаупт. — Уж если вы не испугались американской артиллерии, то разве испугает вас какой-то американский джип. Извините.

То, что она осталась дома по время американского обстрела, он, стало быть, уже знал.

Лени, конечно, думала, что мать не догадывается о ее частых визитах к Хаупту. Однако Ханна уже в самый первый раз заприметила, как она выходит из двери Хаупта, — Ханна тогда искала ее, потому что давно стемнело. Ей не нужно было расспрашивать Лени; когда Лени возвращалась от Хаупта, в ее лице было что-то такое, что Ханне тотчас все было ясно. И хотя та непонятная злость все еще сидела в ней, она предоставила ребенку свободу. Она сама себя не понимала. И лишь однажды, когда лицо Лени, вернувшейся от Хаупта, было совсем другим, она отправилась к нему сама. Его не было дома. Она подождала на скамейке рядом с крыльцом. Наконец он появился.

— Я должен извиниться, — сказал он устало.

Он собрался на прогулку, и Лени увязалась следом. Вначале он не обращал на нее внимания, не хотел обращать, так он сказал. Между домами это было еще возможно, но не в открытом поле. Тогда он пошел быстрее, нога у него разболелась, но девочка не отставала. Он остановился и оглянулся. Лени сделала несколько шагов назад. Они уставились друг на друга. Он повернулся и пошел дальше. Но Лени шла следом.

Он снова остановился. А когда хотел идти дальше, она крепко ухватила его за рукав. Он вырвался.

— Я хотел бы побыть один. Понимаешь?

Она отступила.

Он пошел дальше. За собой он слышал ее шаги, быстрые, легкие шаги ребенка. И тут он повернулся и ударил ее. Она ошарашенно уставилась на него, потом ушла.

— Я знаю, простить такое нельзя, — сказал Хаупт.

Ханна собиралась накричать на него. Она заготовила настоящую обвинительную речь. Но в эту минуту все словно ветром сдуло. Он и не думал защищаться.

И тут он сказал нечто, тоже засевшее в ней как заноза.

— Но ведь вы так жить не можете.

Она резко встала и пошла.

Однако на следующий день вечером головы Лени и Ханны появились в раскрытом окне Хаупта.

— Не хотите ли с нами прогуляться, — предложила Ханна и улыбнулась.

И во время этой прогулки Лени, державшая мать за руку, другой рукой взяла руку Хаупта. Рука Ханны вдруг словно одеревенела. Она ощущала ее каким-то инородным телом. В конце концов Ханне удалось незаметно высвободить руку.

Ханна понимала, что не скоро найдет в деревне человека, с которым так интересно было бы разговаривать обо всем, как с Хауптом. Ей нравилась его манера говорить. Нравилась категоричность его суждений, категоричность, от которой он сам был в некоторой растерянности. Но долго притворяться она не могла: Хаупт нравился ей и как мужчина. И, даже когда они уже спали вместе, когда уже вступили в интимную связь, чувство, что она беззащитна, только усилилось.

Пока она не положила на стол ту пачку сигарет.

С тех пор прошло уже много времени. Они давно снова были вместе, но ее вдруг заинтересовало, что случилось тогда у них с Хауптом. Она даже спросила об этом Лени.

Она дернула ее тогда к себе, сказала Лени. И всю обратную дорогу ругала ее.

— А потом ты весь вечер копалась в своей шкатулке.

Шкатулка Ханны была деревянным ящичком, где хранились фотографии отца Лени. Он всегда был заперт, и Ханна лишь изредка разрешала Лени посмотреть фото. Обычно же она прятала не только ключ, но и ящичек.

Ханна посадила Лени на колени.

— Хочешь, посмотрим фотографии?

Лени кивнула.

Ханна достала ящичек.

— Теперь можешь смотреть их столько, сколько захочешь, — сказала она, пока Лени разглядывала фотографии. Она обняла дочь за плечи и тихо раскачивала ее из стороны в сторону. Улыбнулась. Легонько подула Лени в затылок. — Твоя мать иногда бывает настоящей прорицательницей.

Лени никогда еще не слышала этого слова, и, когда мать объяснила ей его смысл, обе развеселились.

— Но одного я не понимаю, — сказала Лени. — Если ты и в самом деле терпеть его не могла, почему ты меня к нему посылала?

— Я тебя посылала?

— Конечно, и очень часто, — подтвердила Лени.

— Что ты имеешь в виду, говоря «посылала»?

Лени вдруг ухмыльнулась.

— Ты сама это прекрасно знаешь.

Окончательно сбитая с толку, Ханна спустила ее с колен.

— Поздно уже, отправляйся спать.

Это невероятно. У нее вдруг запылали щеки. Она распахнула окно. В то время всякий раз, когда Лени замечала Хаупта на улице, она тяжело висла на руке Ханны, и Ханне приходилось ее тащить, Лени же упиралась и капризничала, так что Хаупт в конце концов их догонял.

Но ведь это же глупо, думала Ханна. Как будто нельзя было сломить сопротивление шестилетнего ребенка.

Она закрыла окно. На нее уставилось ее собственное отражение в зеркале. Она села.

Достала ящичек с фотографиями. Долго смотрела на портрет лейтенанта инженерных войск, инженера из Фармсена, района в Гамбурге, чуть неуклюжего, с крупными руками.

Когда Ханна поймала себя на том, что уже рассказывала об этом лейтенанте Доротее Фабрициус, она отправилась к Хаупту.

— Я была точно вся в дерьме, неужели это осталось бы на мне? — сказала она в тот вечер, лежа рядом с ним и прислушиваясь к потрескиванию снега на оконных стеклах.

Но вдруг она приподнялась. Глядя на него сверху, неожиданно спросила:

— А кто ты такой на самом деле?

Ханна начала проявлять повышенный интерес к семейной истории Хауптов. Как удалось скромному, незаметному учителю заполучить этакую жену? Как все произошло тогда в берлинском кафе, где она — если уж быть точной — заговорила с ним первая? Сколько чемоданов упаковала она, когда удрала из дому и поехала с ним в эту дыру на Мозеле, вернее говоря, бежала с ним. Что значит — всю жизнь учиться играть на фортепьяно, и кто этот полковник Генерального штаба? И какие украшения были у тети Бетти? А что за скаковые лошади у дяди Перси?