Час ноль

Что бы они делали без него? Они пропали бы, оказались бы в безвыходном положении; этот маленький паршивец хорошо знал, что мать не могла позволить себе такого — предпочесть младшего брата. Даже одинаково относиться к ним она не могла позволить себе. Она не могла себе позволить и еще одного — портить с ним отношения.

— Температура упала, — сказал Кранц матери. — Он проснулся, ты можешь сейчас подняться к нему.

Он видел, что она медлит.

— Ты должна подняться к нему, — тихо сказал он.

Мать никогда особенно не любила своего младшего.

Раньше, может быть, когда еще был жив отец, когда в доме был мужчина. Она никогда не задавалась вопросом, откуда у младшего эта задиристость, подумал Кранц, эта жестокость и хитрость. Постоянные ссоры между братьями она считала обычным делом. У братьев всегда так, думала она. Со временем младший стал и в самом деле таким, каким она всегда его считала: ленивым, задиристым, хвастливым. Тут уж и вправду нельзя было понять, как это он постоянно нападает на брата. Тут и в самом деле получалось, что он начинал первым. И был всегда не прав. И вечно лез в ссору. И нарушал спокойствие в доме.

Ему стало жаль мать, когда она с трудом поднималась наверх.

Взаимная ненависть братьев приобрела новый оттенок, когда Кранц ударился в политику, когда старый Бэк вовлек его в партию, когда он начал много читать. Здесь, «на горе», само собой разумелось, что они ненавидят Цандера и ему подобных. Между ними и теми была пропасть, и борьбу они вели не на жизнь, а на смерть. Для этого им, «на горе», не обязательно было читать Маркса. И когда Кранц с помощью слов, только что вычитанных из книг, пытался сломить мрачное, бессознательное сопротивление брата, это тоже воспринималось Эвальдом как умничанье, как новая форма главенства над ним.

А может, мы и правда пользовались тогда марксизмом, как учитель катехизисом, думал Кранц. Да не будет у тебя других богов пред лицем моим[38]. А что это означало по сути?

Понятно, что его брат защищался. Только теперь уже с насмешкой, с издевкой. За это время он стал выше и сильнее старшего брата.

— Коммунист не пьет, коммунист регулярно моется, коммунист не ходит по бабам, коммунист честен и аккуратен. Эти коммунисты — люди весьма добропорядочные. Такие добропорядочные, что их скоро не отличишь от общей массы. Им, может, стыдно, что они появились на свет, как все остальные люди. Корчат из себя пай-мальчиков, тоже мне умники.

В дом зачастила полиция. Стали поступать извещения то по поводу пьяного дебоша, то по поводу драк. Ни на одной работе он подолгу не задерживался. В тридцать втором, когда Эвальд остался без работы, он уехал из дому и женился. Альвина родила ребенка. Много раз она пыталась уйти от него, укрывалась у них, когда он буйствовал дома. А потом он вступил в штурмовые отряды.

Однажды Кранц, перевязав брата, принес свой бритвенный прибор. Эвальд посмотрел на него враждебно.

— Брось, не надо, — буркнул он.

Но был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

— Я сделаю это охотно, — тихо сказал Кранц.

Кранц никогда не дотрагивался до братниного лица, кроме как в драке кулаком.

А он, наверное, посчитает и это обманом, подумал Кранц, брея брата. Все, что я делаю, он будет теперь считать обманом. И все, что я говорю, попыткой обвести его вокруг пальца.

— Поди к нему, Альвина, — предложил Кранц. — И детей возьми. Он ведь лежит один наверху.

Кранц накричал на доктора Вайдена:

— Должно же вам что-то прийти в голову! Нужно что-то предпринять!

В конце концов Кранц отправился к старухе Фетцер. Старуха дала ему горшочки с отварами, мешочек со смесью трав, бутылку с маслянистой жидкостью янтарного цвета. А позже явилась сама, внимательно осмотрела раны, очаг нагноения. Осматривая раны, она даже сощурилась. Однако и от нее нельзя было добиться никаких прогнозов.

Кранц никак не мог примириться с тем, что брат у него штурмовик.

— С кем ты шагаешь в одном строю? — кричал он. — С бакалейщиками. С сопляками вроде Кеппеля. Такой парень, как ты. А знаешь, кто заплатил за твою форму? Цандер. Тебе и сейчас ничего не приходит в голову? Вы шагаете, а он стоит за шторами и потирает руки.

— Работа и хлеб — вот что мне нужно! — кричал в ответ Эвальд. — А что можете предложить мне вы?

Это был отчаявшийся человек, он не знал, как ему поступить.

А что могли предложить ему они? Борьбу, забастовки, голод и снова борьбу.

Когда же состоялось «взятие власти», как называли это нацисты, Эвальд Кранц получил место в дорожностроительной конторе. Вот так-то. Теперь Эвальд Кранц не пил, честно приносил все заработанные деньги домой. Пока в тридцать четвертом году Гитлер не устранил Рёма. Тут Кранц заметил, что его брат попался на удочку коричневых всерьез. Эвальд искренне верил, что в государстве маляра-ефрейтора пролетарий будет пользоваться влиянием.

Эвальд снова начал пить, на этот раз с сознанием собственной вины. Опять начались стычки с Альвиной, правда больше по мелочам. Когда Кранц услышал, что его брат, бывший штурмовик, отказывается вступать в нацистскую партию, он не мог удержаться от смеха. Но он понимал брата, когда тот показывал на новые автострады, на Дом для молодежи, на недавно построенный детский сад. Он понимал, что брату нужно оправдание. И подавлял в себе желание спросить: а когда тебе в последний раз повышали заработную плату?

Кранц подавлял в себе желание спросить брата о многом. Брат начал навещать мать, внезапно появлялся он к дверях, как-то неуклюже тянулся за стулом, смущенно молчал, справлялся о ее ревматизме, уходил так же неожиданно, как и приходил. Случалось, братья сталкивались друг с другом. Тогда они старались говорить только о чем-нибудь безобидном. Лишь однажды, во время Судетского кризиса, Кранц не удержался, сказал, что тот, кто выбрал Гитлера, выбрал войну.

— Тоже мне умник! — заорал Эвальд. — Ты ведь у нас умник!

Впрочем, матери легко удалось погасить спор. Желания спорить ни у того, ни у другого не было. У Кранца замечание это просто сорвалось с языка.

Страна стремительно приближалась к войне. Остановить этот процесс было невозможно, и, когда Эвальда Кранца призвали в вермахт, он ушел в мрачной решимости, так, будто теперь должно было что-то наконец разъясниться.

— Ну, как его дела? — справился Кранц у старухи Фетцер.

Та что-то удовлетворенно пробормотала. Края раны начали очищаться, температура понизилась. Она не говорила, из чего состояло варево в ее горшочках, то вонючее, а то благоухающее, которым они либо смазывали раны, либо пропитывали марлевую подушечку.

— Я снимаю с себя ответственность, — заявил доктор Вайден. — Не исключено, однако, что это поможет.

Это помогло. Это явно помогло. Температура упала, и если Эвальд Кранц не спал, то спокойно лежал в подушках, и дочка читала ему вслух.

Как раз в эти дни Вернеру Хаупту приснился сон. Они с Флорианом музицировали, и вдруг в раскрытом окне показалась голова Уорберга. Но прежде, чем Уорберг успел что-то сказать, кто-то крикнул:

— Знатно! А?

Джеймс Уорберг вздрогнул и обернулся. Сзади стоял Пюц. И как бывает в сне, тут же появился еще и Мундт.

— Да входите же, — пригласил Пюц и подтолкнул лейтенанта Уорберга к входной двери.

— Прошу вас, — сказал директор Мундт и подтолкнул Джеймса Уорберга к комнате Хаупта.

— Вы только поглядите, кого я привел! — воскликнул Пюц.

— Мы репетируем к музыкальному вечеру, — сказал Мундт.

— Дело в том, что директор Мундт, штудиенрат Хаупт и наш маленький Флориан составили трио, — объяснил Пюц. — Фортепьянное трио.

— Небольшой домашний концерт, понимаете? — сказал Мундт. — У вас найдется сегодня вечером свободное время?

— Соберется много людей, — продолжал Пюц.

— Мы были бы очень рады, если бы и вы… — добавил Мундт.

Джеймс Уорберг глянул на Хаупта. За спиной Уорберга Пюц делал Хаупту отчаянные знаки.

38

Библия. Вторая книга Моисеева. Исход, 20, 3.