Час ноль

Георг видел, как брат входил в учительскую, как он выходил оттуда. Видел, как тот беседовал с фройляйн Вайхман, как смеялся со штудиенратом Кольбом. Он видел Хаупта перед классом, слышал его объяснения, и все чаще то, что говорил Хаупт, казалось ему обычной учительской болтовней. Георг не мог бы объяснить это, по он чувствовал себя обманутым. Он, правда, снова ходил в школу, но тут была какая-то игра, он только не мог пока сказать, какая именно. В одиннадцатом он считался одним из главных заводил и зачинщиков — разумеется, старший брат уже не раз требовал от него объяснений.

— А не могли бы вы поменьше хвастать своими героическими подвигами в гитлерюгенде? — кричал Хаупт. — Над чем вы смеетесь, потешаясь над нацистами нашей деревни? Что они наложили со страху в штаны? Хотели смыться? Отнюдь не собирались демонстрировать мужество и стойкость? Им что, надо было быть хорошими нацистами? Такими же хорошими, как вы? Кандидатами в самоубийцы? В убийцы? А теперь вы день и ночь готовы слушать по радио программы для американских солдат, только бы вам позволили. И если бы вам позволили, вы стали бы американцами еще больше самих американцев. Чего же вы, собственно, хотите?

Все заметнее становилась также деятельность советника по вопросам среднего образования Центнера, из Трира. Того самого Центнера. Гогенштауфены, рождественский рассказ в качестве самостоятельного чтения по английскому языку, «Сельские Ромео и Юлия»[30]. Хаупт видел обращенные к нему глаза мальчишек, он видел все больше удивления в этих глазах, удивления, граничащего с недоверием. И в один прекрасный день Хаупт понял, что большинство в классе его не слушают. Что две трети учебного времени он тратит только на четырех девочек и в лучшем случае на двух-трех парней. Следовательно, ведет уроки на случай, если советник по вопросам среднего образования Центнер вздумает его инспектировать. В основном в классе было тихо. Пока еще не было трудностей с дисциплиной. Пока еще они молчали.

Сожгли в газовых камерах шесть миллионов евреев или два миллиона, а может, все фотографии — фальшивка? Как удалось Гитлеру прийти к власти? Каковы были результаты последних выборов в рейхстаг?

— Я обязан говорить с вами сегодня о Гогенштауфенах, — отвечал на все эти вопросы Хаупт. — Я должен выполнять школьную программу.

Но, даже разбирая творчество Готфрида Келлера, он сталкивался с трудностями. Из-за упрямства родителей юноша и девушка должны были уйти из жизни, вместо того чтобы бежать, — как им это объяснишь? Хаупт начинал понимать, что литературоведческая паука ему здесь не помощник. Или, к примеру, империя. Что это такое, империя? Возвышение нового класса. Его консолидация и расширение сферы господства. Изменение в отношениях собственности и новые формы эксплуатации как условие расширения производства. Отношения собственности как разрушительный фактор у Готфрида Келлера. Возможно, это были те самые объяснения, которые сломили бы стену молчания одиннадцатого класса. Но это были объяснения, которые не понравились бы советнику по вопросам среднего образования Центнеру.

Правда, с тех пор Хаупт не видел больше советника Центнера. И, следовательно, не мог знать, что думает советник Центнер по этому поводу. Тем не менее он был уверен, что подобные объяснения советнику по вопросам среднего образования Центнеру не понравятся. Но еще до того, как он это понял, учитель Хаупт уже бессознательно ориентировался на взгляды советника Центнера.

Хаупт вспоминал, как примерно год назад, сидя однажды вместе с Георгом и Ханнесом на лавочке перед домом Леи Грунд, наблюдал прощание членов главного комитета. Тогда он сказал: «Они просто продолжают, и все. Перешли к очередному вопросу повестки дня». А что делал теперь он сам?

Не так давно он встретил на улице Мундта. Он остановился, увидев, что Мундт тоже замедляет шаг. Мундт поблагодарил его за недавнюю беседу. Они тогда славно поговорили. Этот разговор очень много ему дал. Нужно чаще встречаться друг с другом. И пока они разговаривали, собака Мундта обнюхивала Хаупта со всех сторон.

Дома он первым делом вымыл руки: холодная и влажная собачья морда то и дело тыкалась ему в руку.

— Не мешает она вам? — с улыбкой спросил Мундт.

К ужасу своему, Хаупт заметил, что не может больше сопротивляться Мундту. Он должен будет теперь здороваться с ним, останавливаться и разговаривать на улице, должен будет держать себя с ним как с любым другим гражданином. Но Мундт не был любым другим. Было противоестественно обращаться с ним в соответствии с правилами вежливости и приличия, тем не менее Хаупт чувствовал, что теперь не сможет поступать иначе. С помощью какой-то хитрости, колдовства, казалось Хаупту, Мундт заставлял его вести себя так, словно ничего не произошло. С другой стороны, что изменится, если он не станет с ним здороваться и разговаривать? Но по крайней мере не возникнет впечатления, будто все снова в порядке.

Он отправился к Уорбергу. Впервые он проявил инициативу, и Уорберг был приятно удивлен, когда Хаупт вдруг появился в дверях. Этого kraut’a он ценил за то, что тот никогда не пытался лизать ему сапоги. И даже нарочито демонстрировал известную строптивость, нечто вроде повышенного самоуважения. Конечно, Уорбергу было ясно, что Хаупт пришел не без причины. Да Хаупт и сам тут же заговорил о ней. Ему нужен материал против Мундта.

Уорберг повторил то, что Хаупт давно уже знал: весь полицейский архив деревни исчез в новогоднюю ночь сорок четвертого года, с тех пор обнаружить его не удалось, так что даже значительно более суровая французская сыскная полиция не смогла ничего предъявить Мундту, кроме принадлежности к нацистской партии с тридцать четвертого года. Так что предпринять пока ничего нельзя, если только не обнаружатся новые документы в других местах, с новыми данными.

Уорберг, конечно, видел, что человек мучается. Что мучается не тот, кому следовало бы, и мучается, в общем-то, зря. Потому-то ему и нравился Хаупт, и ему было интересно, что он говорит о виновности немцев в этой войне и вообще о фашизме. И вовсе не из равнодушия Уорберг на какой-то миг отвлекся, утратив нить разговора, и даже не к месту рассмеялся. Ему просто вспомнилась одна история, не имевшая никакого отношения к Хаупту, а если и имевшая, то, во всяком случае, не к этому разговору. И потому было весьма некстати, что эта история пришла ему на ум именно сейчас, по, вспомнив ее, Джеймс Уорберг уже не мог от нее отделаться.

Хаупт как раз начал развивать тезис о том, что германский фашизм — явление, которое ни с чем не спутать, что это специфически немецкое явление, что фашизм можно рассматривать как синоним немецкого национального духа, что фашизм лишь логическое продолжение и окончательное формирование последнего, когда Джеймс Уорберг вспомнил свою историю, и тут у него началось подозрительное першение в горле. Джеймс Уорберг вспомнил Минхен.

Было шестнадцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года, половина третьего пополудни, когда его мать, Алиса Варбург (тогда еще их фамилия произносилась именно так), сбежала с криком вниз по лестнице варбурговской виллы на окраине Йенишпарка в районе Отмаршен в Гамбурге. В руке у нее был какой-то листок.

Карл Фридрих Варбург выбежал из своего кабинета; из мансарды со второго этажа, перепрыгивая через ступеньки, слетел вниз Джеймс Варбург; из музыкального салона выскочила сестра Эстер, а из подвала, тяжело дыша, выбралась та, о ком шла речь, — Минхен.

— Вы только полюбуйтесь, — кричала Алиса Варбург. — Я нашла это у нее. Вы только полюбуйтесь.

Листок, а вернее, кусок картона она держала в вытянутой руке, словно боясь обжечься. Минхен заломила руки.

— Но позвольте мне объяснить вам, госпожа коммерции советница.

— Продажная тварь! — кричала Алиса Варбург.

— Ах, как все сложно, — всхлипнула Минхен в ответ.

Кусок картона, который Алиса Варбург держала в руке, при ближайшем рассмотрении оказался фотографией. Когда Карл Фридрих Варбург ее увидел, он, к полному изумлению своей жены, да впрочем, и Минхен тоже, разразился хохотом. На фотографии был человек с прядью, спадающей на лоб, с безумным собачьим взглядом, со щеточкой усов под носом. На фотографии был он.

30

Новелла швейцарского писателя Готфрида Келлера (1819–1890).