Час ноль

В простирающемся до горизонта море лесов деревни выглядели раскинутыми на только что раскорчеванных участках островками, потерянными в мертвой лесной зыби. Дома здесь испокон веков строили низкие, двухэтажные. Слева — жилая часть, два окна, над ними еще два окна, рядом входная дверь, дальше ворота в сарай, дверь в хлев и маленькое окошко, все сложено из бута, оштукатурено белой или чугунно-серой штукатуркой. Крыша шиферная. Никаких вариаций, никаких орнаментов или украшений — ничего, свидетельствующего о достатке хозяев. Расстояние между домами редко бывало большим, их прижимали друг к другу, их словно вставляли один в другой, используя каждый квадратный метр этой почти не заселенной земли. Дома наверняка были очень старые, но, лишенные признаков определенного стиля, казались какими-то внеисторическими, лишенными возраста — серые и сгорбившиеся под дождем, под тяжелыми облаками, что тянулись обычно с запада.

Первая дверь по коридору за разбитой, отработавшей свое входной была вечно заперта. Она вела в залу. Прихожие всегда узкие, выложенные каменными плитами. Кухни помещались, как правило, в задней части дома, окнами во двор или в сад. Низкие, темные, набитые засаленной, без признаков стиля, обшарпанной мебелью. Всюду полно мух, удушливо-сладковатый запах молока и конюшни.

В передней части дома все было иначе: здесь, где беленый потолок нависал над добротными буфетами черного дерева, на стенах висели свадебные фотографии, фотографии детей, принимающих первое причастие, маленькие солдатские фото, обрамленные траурным крепом и веткой бука (рядовой состав), здесь, где висели на стенах огромные, пышные распятия, а рядом с дверью стояли чаши со святой водой, где на подоконниках валялись дохлые мухи, — здесь была вечно запертая зала, большая парадная комната.

Церковь в деревне была огромной, конца девятнадцатого века, с гипсовыми изваяниями Христа, кровоточащими сердцами и статуями богоматери.

Большинство здешних жителей умирали дома, покойника выставляли в гробу перед дверью и потом торжественно уносили, впереди процессии шагал служка в длинном белом стихаре, держа перед собой шест в рост человека с маленьким распятием. За ним следовал второй служка, размахивающий кадильницей, затем — сам патер, далее несли гроб, шествие замыкали женщины. Закутанные во все черное, они скороговоркой твердили молитву деве Марии. Смерть здесь была чем-то незначащим. Слишком тесно лежали усопшие рядом на кладбище, чтобы у кого-нибудь могла возникнуть мысль о каком-то особом достоинстве, так же тесно, как и жили, и смиренно, как смиренно зеленел бук на их могилах.

Ночами здесь было тихо. Автомобиль или запоздалую телегу слышно было далеко, тишину нарушал только дождь и завывание ветра. Много времени прошло, прежде чем тишина эта перестала гудеть в ушах Ханны, прежде чем она начала ощущать ее словно некое расширяющееся пространство, в которое, засыпая, погружалась, словно в воду. Все реже просыпалась она теперь ночью от кошмаров, все реже пробегала с Лени мимо горящих домов, проползала через проломы в стенах, все реже обрушивались за спиной потолки убежищ, все реже бывала она заперта в меблированных комнатах, когда разрывы слышались все ближе и под ней начинал проваливаться пол, и все реже кричала она глухо, беззвучно, похороненная заживо, с набитым землею ртом.

Все чаще могла она теперь вспоминать эти меблированные комнаты, кухни-столовые, каморки в гостиницах, бомбоубежища, сборные пункты, транспорты с эвакуируемыми, пересыльные лагеря, — вспоминать почти без волнения, а порой даже спокойно.

В октябре вернулся отец. Мать попросила сообщить Ханне об этом. Он лежал на подушках, исхудавший как скелет. Голова казалась огромной, так же как и кисти иссохших рук. Глаза блестели, на скулах горели два алых пятна. Рука у него была горячая и сухая. Под подушкой лежал платок, весь в пятнах крови. Он уже еле говорил, но улыбался.

Он крепко ухватился за руку Ханны. Мать молча постояла возле них, потом ушла, раздраженно махнув рукой. Она была урожденная Фетцер. Фетцеры происходили из местных цыган, осевших здесь, когда построили железную дорогу. Это был большой клан, обосновавшийся на горе, и если разыскивали участника поножовщины, воришку, укравшего курицу, или взломщика, то полиция долгое время прежде всего шла к ним.

Альфред Баум с другом ехали тогда в Трир, это было их каникулярное путешествие по долине Мозеля на машине марки «ганомаг», принадлежавшей другу, и лишь из-за склонности Альфреда Баума ко всему необычному они заночевали в этой дыре. Он увидел ее, потому что официантка забыла прикрыть дверь на кухню. А в полночь она сама открыла дверь в комнату Альфреда Баума. Приятель поехал дальше один, Альфред Баум остался.

Триумф Гертруды Фетцер был, видимо, грандиозным.

Рядом с ней вдруг появился муж, с которым здоровался за руку сам нотариус. Она была неглупа, но другой работы, кроме как на кухне «Почтового двора», для нее не нашлось. Она была красива, по именно за это ее ненавидели. Она была одинока, потому что ее боялись из-за внезапных вспышек гнева, из-за, казалось бы, неожиданных приступов угрюмости, свойственных Фетцерам. А она ненавидела свою семью, свой клан, вечную сутолоку в низкой, сырой лачуге, ненавидела невежество своих сородичей, их суеверия и извечную склонность к распрям, ненавидела собственного отца. Посетители пивной развлекались, специально вызывая ее из кухни, чтобы поглядеть, как она будет вытаскивать из-под стола пьяного отца и тащить домой. Они насмехались над Фетцерами, насмехались и над ее отвращением к Фетцерам.

Отец Гертруды, старый, сгорбленный человек, пропивал каждый грош, который попадал ему в руки. Он лечил животных. А еще вырезал из дерева поварешки, ходил по домам, продавая ягоды из лесу, грибы, лягушачьи лапки. Но крестьянам он был необходим. Он знал множество трав, знал способы приготовления всевозможных солей, отваров, микстур; он знал лес. К тому же он умел поставить на ноги скот, на который все уже махнули рукой. Он обращался к животным на языке, которого никто не понимал — должно быть, это был воровской жаргон или цыганский язык. В свое искусство он хотел посвятить и Гертруду. У нее есть дар, говорил он. Он хотел показать ей места, где растут грибы и целебные травы, места, где когда-то копался в земле, по она лишь отмахивалась с презрительным смехом.

Гертруда пела в церковном хоре. У нее был прекрасный альт, но сольные партии все равно доставались другим. Пельц тайком давал ей уроки. Когда-нибудь ее голос еще откроют, уверял он. Но уроки Пельца, к которому она питала глубочайшее отвращение, в сырой и холодной церкви были хуже самого горького лекарства. Он сделал бы все, что бы только она ни пожелала, позволь она ему хотя бы прикоснуться к себе. Когда в той же церкви она стояла рядом с Альфредом Баумом перед священником, она готова была кричать от радости. Вот это триумф!

А потом Альфред Баум вдруг открыл кинотеатр. Вместо того чтобы вернуться в Мюнхен и закончить учебу, он открыл кинотеатр, остался навек в этой дыре, показывая фильмы, каких должен был бы стыдиться, всю эту смехотворную муру; из трактиров к нему стали стекаться разные подонки, от которых, как она надеялась, она избавилась уже навсегда, те же самые типы, что и прежде, приставали к ней, когда она сидела в кассе, продавая билеты.

Альфред Баум выкачал из деревни уйму денег, но на пользу это все равно не пошло: он тратил их на платья для нее, на украшения. И чем больше он пытался ее умиротворить, тем только становилось хуже. А потом на смену кинотеатру пришла норковая ферма, затем торговля удобрениями и, наконец, экспедиционная контора.

Ханна хорошо заметила раздражение, с каким ее мать отвернулась от постели больного отца. Однако не испытала при этом, как прежде, никакого страха.

Она подружилась с преподавательницей гимназии фройляйн Фабрициус из Тюбингена. Они познакомились, когда вместе стояли в очереди перед булочной Симона. Едва лишь очередную партию впустили в магазин и они продвинулись на шаг-другой, как вперед протолкалась какая-то женщина, отпихнув фройляйн Фабрициус и пробормотав что-то об этих беженцах. Ханна и фройляйн Фабрициус взглянули друг на друга, и фройляйн Фабрициус спросила: