Час ноль

— Но разве власти и церковь не одно и то же?

— В том-то и дело, что нет, — громогласно провозгласил Якоб Файт. — Да, собственно говоря, этого и не должно быть.

Мальхен бранилась. Он внушает молодой особе вредные, строптивые мысли, он учит ее неповиновению и мятежу.

Это и в самом деле было так. Впервые Леа поняла, что государство может быть чем-то таким, против чего необходимо бороться. И что у человека должно быть право на такую борьбу.

Не один месяц молодежь деревни несла караул, чтобы вовремя предупредить о появлении жандармов, которые могли нагрянуть внезапно, дабы представить наконец свидетельства ослушания патера Файта. Леа словно воочию видела благородных юношей с факелами в руках, напряженно всматривающихся в ночную тьму. Но больше всего она любила историю, как дядю приговорили к денежному штрафу в триста талеров, который мог быть заменен тремя месяцами тюрьмы. Понятно, штрафа он не уплатил (и уплатить не мог), а следовательно, его имущество должны были описать, и тогда крестьяне в одну из декабрьских ночей погрузили на телеги его мебель и книги и доставили все это в Трир. В новогоднюю ночь Якоб Файт отслужил свою последнюю мессу и, прежде чем его успели арестовать, переправился через люксембургскую границу в Гревенмахер. Картина эта так и стояла у Леи перед глазами: вереница нагруженных доверху телег («Должен тебя разочаровать, телега была всего одна», — сказал Якоб Файт), ясная морозная ночь с поскрипывающим под ногами снегом, горящие факелы (ох уж эти факелы!), у всех благочестивое и одновременно радостное настроение, звучащие в воздухе псалмы, в каком-то смысле даже безумная процессия.

Роспуск Отделения католической церкви в прусском министерстве по делам культов, параграф закона о церковных проповедях, закон о государственном надзоре за школьным образованием, майские законы, закон об обязательном гражданском браке, закон о государственном надзоре за имуществом католических епархий — единственное, что от всего этого осталось, был гражданский брак.

Но исходило все это из Пруссии, а что такое Пруссия, она знала и сама: это был лесничий Катте. Долговязый, сухопарый человек, настоящий прусский юнкер, солдафон, умеющий разговаривать только командами, он не стеснялся писать доносы на детей и старух, осмеливавшихся притащить из лесу охапку хвороста или ведерко малины.

— Пока они у нас не появились, весь Хунсрюк был зеленым, — говаривал нередко Якоб Файт. — Вместе с пруссаками к нам в леса пришла дугласова пихта, и Хунсрюк сразу помрачнел. В мебельную фабрику превратили они нашу землю.

Еще в те времена дугласову пихту называли «прусским деревом», а если кто призывался, то он шел не в армию, а «служить пруссакам».

— Ох уж эти великодержавные прусские господа, какие же они на самом деле голодранцы!

Легенды о прусской скупости вызывали веселый смех на Рейне и Мозеле, в областях, которые должны были кормить этих господ. Можно, конечно, назвать голод и постом, но это не одно и то же. Ведь это ужасно, вздыхал Якоб Файт, что только подавали к столу в доме лесничего. Зато плодиться они могли, как кролики. Каждый год лесничий неукоснительно производил на свет ребенка. Ненависть к пруссакам, которую Якоб Файт внушил и Лее, была давним счетом, восходившим еще к тысяча восемьсот четырнадцатому году, когда эти господа впервые появились здесь и вели себя словно в завоеванной стране.

В народе рассказывали бесчисленные истории о том, как патер Файт обвел лесничего вокруг пальца, выставил его на всеобщее посмешище, сбил с него спесь. Лишь немногие из них соответствовали действительности, почти все были просто выдумкой, и казалось, они распространяются сами собой. Тем временем боевые петухи состарились: и долговязый, сухопарый пруссак, и бывший мозельский крестьянин, — их взаимная неприязнь состарилась вместе с ними.

— Не по-христиански это, — шипела Мальхен, — ничего не забывать и ничего не прощать!

— Ну, заладила! — восклицал на это Якоб Файт. — Да ведь у этих пруссаков пусто не только на столах, но и в головах тоже.

Это была любимая тема Якоба Файта. Сам он говорил по-французски почти так же хорошо, как и по-немецки, и в его применительно к жалованью духовного лица низшего звания огромной библиотеке имелось множество книг на французском. Большинство его любимых писателей были французы. Правда, попытки его давать Лее уроки французского языка сорвались из-за ожесточенного сопротивления Мальхен, но все-таки он сумел привить племяннице Лее любовь к стране, к которой Хунсрюк находился ближе всех других немецких областей, к стране, которой они многим были обязаны.

Мальхен была права, возражая против того, чтобы он отвлекал девушку от домашних дел. Хлопот с ним и так хватало — особенно когда он пытался сделать что-нибудь полезное.

Например, обработать сад. Или завести пчел. Как гордился он, когда смог преподнести Мальхен первое ведерко меда! Но что сказала Мальхен?

— Как, и это все? И это дали четыре роя?

Она была, бесспорно, права. Но как могло что-то цвести, если все время шел дождь? Причина была в погоде, типичной для Хунсрюка, в вечно дождливом, холодном лете у них в горах.

— Откуда же им взять мед?

— А откуда нам взять деньги на сахар? — вопрошала Мальхен. — Мешок сахару извели на какие-то пять кило меда!

— Шесть с половиной, — поправлял Якоб Файт. — Но разве пчелы не удивительные существа? Даже, можно сказать, существа аллегорические. Прекрасный пример для воскресной проповеди. Как все у них разумно! И какое богатство мысли!

В течение трех лет — а именно столько продолжался эксперимент с пчелами — вся община была в курсе пчелиных дел своего патера. («Наш господин», — называли они его и приветствовали неизменно словами: «Хвала Иисусу Христу!»)

Мальхен, однако, подозревала, и не без оснований, что его интересовали не пчелы, и тем более не мед, по сама процедура ухода за ними, все эти сложные приспособления и инструменты. Ему просто интересно было бегать по саду с дымокуром в руках, в перчатках и в шляпе с защитной сеткой.

Через три года все кончилось. То есть кончилось с пчелами, но началось с айвой. Подобно тому как Лукулл насаждал вишню в Италии, Якоб Файт пытался насадить айву в высокогорном лесу.

— И я еще должна была варить из нес желе, — рассказывала Мальхен. — Попробуй-ка добейся, чтобы оно было достаточно крепким.

Но чем для пчел было лето, тем для айвы была зима. Большинство деревьев зимой вымерзало. Такова же была судьба экспериментов с августовскими яблоками, грушами Вильямса, китайской капустой, спаржей и с разведением шампиньонов в подвале ризницы. Якоб Файт просто не мог принимать Хунсрюк таким, как он есть. Ему постоянно хотелось облагородить его.

— А моя чудная белокочанная капуста?! А кольраби? А цветная капуста? Что, все это, по-твоему, пустяк?

— Не могу я готовить на обед одну капусту! — кричала в ответ Мальхен. — Я уже делала капусту три раза подряд. Я этого больше не вынесу.

— Тогда законсервируй ее, — не сдавался Якоб Файт. — Или выброси.

Глубоко разобиженный, он запирался в своем кабинете.

— Пришлось мне помучиться, — рассказывала Мальхен. — Всего-то у него всегда было в три раза больше, чем нужно. Я хочу иметь всего вдоволь, говорил он. Однако не привередничал — ел все, что я подавала на стол.

Впрочем, не только с погодой Хунсрюка не желал мириться Якоб Файт. Пусть немецкий католицизм и пошел в конце концов на сделку с прусским юнкерски-капиталистическим государством, но только не Якоб Файт. Он спорил даже со своим высшим повелителем на земле. Ибо то, что папа Лев XIII проповедовал в своей энциклике «Rerum novarum»[20], было совсем не но вкусу Якобу Файту.

Он внушал Лее, что даже тот высочайший авторитет, который стоит выше самой высокой светской власти, можно критиковать. Критиковать — и тебя вовсе не поразит тут же молния. Она слышала такие имена, как Феброниус (он же викарный епископ Иоганн Николаус Хонтхаймский), Виттенберг (глубоко почитаемый учитель Якоба Файта), упоминались имена и некоего Карла Маркса, епископа Хоммера, Хермеса — но тут уж Леа совсем ничего не понимала. Она улавливала лишь, что корреспонденты Якоба Файта обвиняют его в том, что он вырывает цитаты из общего контекста, сваливает в кучу разные исторические факты, что он вообще демократ (это, очевидно, было чем-то ужасным).

20

Эта энциклика папы Льва XIII (1891) провозглашала извечность частной собственности и классов, призывала к отказу от классовой борьбы и к созданию клерикальных рабочих организаций, выступала против социализма.