Час ноль

— А теперь я пойду к себе, — отчужденно произнес Георг, вернувшись и поставив бутылку на стол. — Спокойной ночи.

Мать попыталась было задержать его, по Луиза Штайн сразу поняла, в чем дело. Он увидел в прихожей ее пальто с желтой шестиконечной звездой.

Эразмус Хаупт вышел следом. Георг сидел на своей постели.

— Она у нас совсем ненадолго, — сказал Эразмус Хаупт. — Скоро это кончится. Тогда она уедет обратно в Берлин.

— Но ведь такие вещи запрещены, — сказал Георг с отсутствующим видом, но вдруг, словно пробудившись, спросил: — Кончится что?

— Война, — ответил Эразмус Хаупт.

— Ты считаешь, мы проиграем войну?

— Мы-мы! Я не хотел войны. И это не моя война. Да и вообще это не война, а преступление! — закричал Эразмус Хаупт.

Слишком поздно он заметил, что этого ему говорить не следовало.

Георг вскочил. Лицо у него побелело. В глазах стояли слезы, рот перекосился от отвращения и ненависти. Они уставились друг на друга, помолчали, а потом Георг уткнулся лицом в подушку.

Эразмус Хаупт присел к нему на край кровати. Его вдруг бросило в дрожь. Откуда все это у мальчика? Словно это не его сын. Как такое случилось?

И пока Эразмус Хаупт уговаривал сына спуститься вниз и поговорить со всеми, он начал понимать, что если ему когда-нибудь и придется держать ответ, то только на один вопрос: как такое случилось?

Георг встал. Взгляд у него был опустошенный, лицо ничего не выражало.

— Я иду спать, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул Эразмус Хаупт. — Но ты должен знать, что все мы теперь в твоих руках.

Внизу он сказал, что не ошибся в сыне, фройляйн Штайн может не тревожиться. Но сразу вслед за этим он поднялся и тоже ушел к себе. Сослался на усталость. Всматриваясь в темноту, Эразмус Хаупт спрашивал себя снова и снова: откуда все это у мальчика?

Он твердо решил поговорить с Георгом. Но когда на следующий день ему представилась такая возможность, помешал телефонный звонок, а когда день спустя он вызвал Георга к трем часам в свой кабинет, неожиданно назначили педагогический совет. Еще через день он так и не смог разыскать Георга, а потом Эразмус Хаупт позабыл о своем намерении. Правда, порой он еще вспоминал об этом, по теперь, задним числом, ему казалось, что реакция его тогда была сильно преувеличенной, можно даже сказать — истеричной. Ведь, в конце концов, Георг все-таки его сын, и Эразмус Хаупт был уверен, что ему не придется в нем разочаровываться.

Поначалу казалось, что он не ошибся. С фройляйн Штайн Георг вел себя так, как подобает хорошо воспитанному юноше. Когда она его спрашивала, он вежливо отвечал, но сам не обращался к ней ни с единым словом. Родители и тетя Бетти ничего не замечали, зато фройляйн Штайн замечала все. Она замечала, что время от времени он разглядывал ее словно со стороны, в мрачной задумчивости, с постепенно нарастающим скептическим интересом, все более переходящим в застенчивое любопытство.

Дело в том, что Луиза Штайн с каждым днем все охотнее рассказывала о своих путешествиях. О том, как из осеннего тумана выступает статуя Свободы, как выглядит Манхаттан в пургу, а Бронкс — в летнюю жару, как славно подниматься на пароходике к верховьям реки Конго, как выглядит водопад Виктория. В действительности же она никогда не бывала ни в Соединенных Штатах, ни в Африке.

Родители не замечали, что теперь Георг почти совсем не бывал дома, не замечали, что он все чаще надевал форму, зато фройляйн Штайн замечала. Двери их комнат находились почти напротив. Она слышала, как он приходит и уходит, иногда слышала, как он выкрадывался из дому, когда всех звали вниз ужинать. С парнем что-то происходило. Она понимала, что ей следовало бы поговорить с родителями, и чем быстрее, тем лучше, по всякий раз, когда она спускалась в гостиную, где они вспоминали довоенные товары, свадебное путешествие или концерты Кнаппертсбуша[17], она говорила себе, что это бесполезно. Одна она замечала, что Георг, если ему никак не удавалось увильнуть от совместного ужина, все равно не принимал участия в общем разговоре, что он только слушал, а может, и не слушал даже, а только наблюдал за ней в упор, откинувшись на стуле, с ухмылкой и вроде бы с интересом.

В один из таких вечеров, вспоминая лучшие времена, тетя Бетти в который раз извлекла на свет старые фотоальбомы. Они узнавали друг друга на фотографиях, рассказывали забавные истории, пока наконец Георгу все это не наскучило и он не раскрыл наугад один из альбомов.

— А это кто? — спросил он.

Тетя Бетти подошла поближе, Шарлотта Хаупт посмотрела через его плечо, а Эразмус Хаупт надел очки. И вдруг все замолчали.

— Это доктор Хайнрихсон, — сказал наконец Эразмус Хаупт.

Доктор Хайнрихсон обнимал заместителя директора Хаупта за плечи. Их куртки висели на альпинистских палках, которые они вскинули на плечи, оба улыбались в объектив.

Вот уже год, как дом доктора Хайнрихсона был пуст. Калитка, ведущая в сад, косо висела на петлях, кустарник буйно разросся, большая часть окон была заколочена досками.

— А что случилось с доктором Хайнрихсоном?

— Что могло с ним случиться? Откуда мне это знать? — Эразмус Хаупт едва ли не кричал.

— Я думал, вы были друзьями, — сказал Георг.

— Он был нашим домашним врачом, одно время мы с ним и правда дружили.

— А теперь он уже не наш домашний врач и мы с ним больше не дружим, — объяснил Георг фройляйн Штайн. — Теперь наш домашний врач доктор Вайден.

Фройляйн Штайн уставилась на свой носовой платок, который нервно теребила в руках.

— Все не так просто, Георг, — пробормотала фройляйн Штайн.

— Мне нужно приготовить уроки, — сказал Георг.

И все-таки тогда, несмотря ни на что, с ним еще можно было бы поговорить, а вот после первого воздушного налета на деревню — уже нет. Был день рождения Эразмуса Хаупта, воскресный вечер в конце августа. Большой стол в столовой был раздвинут, фрау Байсер непрерывно пекла в течение двух дней, и теперь человек двадцать сидели за кофейными приборами, которые тетя Бетти старательно расставляла около двух часов. Они, естественно, не обратили внимания на упорный, затяжной шум в небе и на гул, в который этот шум перешел, даже на пронзительный вой, в который перерос гул. Лишь когда от первых разрывов начали танцевать на столе чашки, когда ударили бортовые пушки и стекла полетели в комнату, они прервали свое застолье, и тут вдруг комната наполнилась отчаянными воплями. Все бросились к выходу. В прихожей обезумевшие люди метались от одной двери к другой, пока Эразмусу Хаупту не удалось рывком открыть дверь в подвал. Все кинулись вниз по лестнице, крича и цепляясь друг за друга, и наконец уселись между консервными банками, углем и старой рухлядью. Вопли утихли.

— Это бессмысленно, это недостойно человека! — кричал Эразмус Хаупт. — Да не молитесь вы по крайней мере.

Никто его не слушал, свет погас, вопли опять стали громче.

— А фройляйн Штайн? — прокричал Георг матери в ухо. — Где фройляйн Штайн?

Бегущая толпа увлекла его вниз, однако, когда погас свет, он начал на ощупь пробираться к выходу. Солнце светило на лестницу через два окна. Он поднялся наверх, в комнату фройляйн Штайн. Она сидела за столом. Было тихо.

— Все в порядке, — сказала она улыбаясь и отважилась на то, что ей давно уже хотелось сделать: она погладила его по голове.

Они пошли в его комнату, откуда был виден вокзал и мебельная фабрика Цандера. Американские истребители-бомбардировщики, словно цепь уменьшающихся точек, виднелись уже только на горизонте. Лишь два все еще кружили над западным гребнем горы. Казалось, они чего-то дожидаются. Чего именно, Георг и фройляйн Штайн поняли лишь тогда, когда пятичасовой поезд вынырнул из лесной долины и вышел на ведущую к вокзалу прямую, тогда гул перешел в стремительно нарастающий вой, поезд остановился, и оба самолета ринулись прямо вниз, все увеличиваясь в размерах. Вдоль поезда на лугу беспорядочно закопошились крохотные фигурки, забили откуда-то два фонтана осколков, и состав внезапно надломился, а над паровозом взметнулось белое облако пара, и тогда самолеты сделали заход для новой атаки.

17

Кнаппертсбуш, Ганс (1888–1965) — известный немецкий дирижер. В 1934 году нацисты сняли его с поста директора Мюнхенского оперного театра.