Час ноль

— Что нынче мужчине надобно, так это бюст и понимание. И того, и другого у тебя слишком мало.

Хаупт сумел устроить так, что Георг с Ирмхен получили кушетку, Анну-Марию Иннигкайт он увел в кухню. И хотя усердия у Анны-Марии было с избытком, Хаупт в конце концов сказал:

— Девочка, так у нас ничего не получится. — И лег навзничь на пол, разместив супругу господина чиновника Иннигкайта на себе.

Хоть бы она доставила Георгу немного радости, думал Хаупт. Хоть бы не оказалась такой вот коровищей. Он охотно послушал бы, что происходит рядом, но Анна-Мария Иннигкайт, для которой ее положение было абсолютно в новинку, вела себя столь оглушительно, что он вряд ли расслышал бы даже звук собственного голоса. Когда они вышли, на кушетке было тихо. Казалось, там спали.

После таких вечеров Хаупт и его юный брат, сняв ботинки, на цыпочках прокрадывались в свою каморку, фыркали, пытаясь сдержать смех, и от этого производили еще больше шума, сохраняя, впрочем, надлежащее уважение к старухе в ее спальне, к этой старой карге, ведьме, тетушке Лее. Иногда они заставали на кухне Ханнеса — перед ним всегда стояла бутылка шнапса. Как часто, должно быть, сидит он здесь вот так ночью, один, с бутылкой шнапса, думал Хаупт. В таких случаях они подсаживались к нему, чтобы выкурить по последней сигарете, а Ханнес доставал стаканы.

Однажды вечером в дверях вдруг появилась Леа. Белая ночная сорочка доходила до пола, распущенные волосы рассыпались по плечам, они уставились на нее, точно на привидение. Ханнес и братья уже втянули головы в ожидании грозы, которая вот-вот должна была разразиться, но тут Леа Грунд улыбнулась. Хаупт вскочил со стула и пригласил ее к столу. Обнимая ее за плечи, он вдруг осознал, что прикасается к ней впервые. В этот короткий миг он успел все же ощутить ее плечи, узкие, точно девичьи, хрупкие. Она позволила Ханнесу налить себе шнапса, взяла даже сигарету и закурила, как школьница, растопырив пальцы, кашляя и задыхаясь. Хаупт рассказал, как Юлиус Грунд однажды в конюшне посадил его на лошадь. Ему было тогда лет пять. Он пытался передать ощущение, которое испытал тогда, сидя на этой живой горе из мускулов. Ханнес смущенно улыбался в свою рюмку, Георг молчал. Хаупт, безуспешно пытаясь живописать сей давний миг, заметил вдруг, что впервые пытается говорить о Юлиусе Грунде. Леа с улыбкой выслушала его, потом пожелала всем спокойной ночи, заметив, что не стоит засиживаться слишком долго, и ушла. Она сменила траурное платье только тогда, когда в деревню вступили американцы, а носила она его с тех пор, как получила известие о смерти мужа. Ни один мужчина даже близко не подошел к ней за эти двенадцать лет.

Когда посылка с прахом Юлиуса Грунда прибыла наложенным платежом, вся деревня затаила дыхание. Но Леа Грунд захоронила урну, исключив практически участие в этом общины. Она попросту не дала в газету траурного извещения, попросила патера Окса держать в тайне время заупокойной мессы, зато выговорила себе право похоронить урну рядом с могилой дяди. Никого, таким образом, не принуждали участвовать в погребении, и каждый, если бы захотел, мог сказать, что он ничего не знал. Патер Окс, обливаясь потом, обещал исполнить все в точности.

Деревня облегченно вздохнула. И когда урна была наконец предана земле, появились венки. Правда, большую часть принесли лишь с наступлением темноты. Оказалось, что все давно уже знали, какая замечательная женщина Леа Грунд. Церковь запрещает кремацию, вот почему столяр Шух не имел никакого опыта в изготовлении погребальных урн, он сколотил обычный гроб, в который и поставили присланную урну, а затем похоронили этот гроб с его содержимым.

Казалось, все уже благополучно обошлось, как вдруг случилось нечто совершенно непонятное. На могиле дяди, священника Якоба Файта, неожиданно появились цветы. Это не было обычным украшением могилы, могила была не просто убрана цветами, нет, то была цветочная оргия, пламя из астр, гладиолусов, роз и георгинов. Никто ничего не понимал. Патер Файт умер в 1905 году. Зато на могиле мужа, находившейся рядом, Леа Грунд высадила самые обыкновенные цветы.

Но нашлись люди, которые все поняли. Вскоре после того, как могила священника Файта преобразилась столь неожиданным образом, два пожилых и весьма уважаемых человека, директор школы Тейс и богатый крестьянин Блазиус, попросили после торжественной мессы провести их к дому Леи Грунд. Они долго жали ей руку.

И их становилось с каждым днем больше, тех, кто все понимал. Тут уж не заставил себя дожидаться и патер Окс. Леа отнюдь не была поражена этим визитом, а Окс прекрасно понимал, что ему предстоит. Вечно одно и то же, если у кого-то в роду уже были лица духовного звания. По собственному опыту он знал, насколько это снижает необходимое почтение. А в случае с Леей Грунд все было особенно скверным.

— При всем уважении к памяти столь выдающегося деятеля церкви, каким был Якоб Файт, возможно ли совместить подобную роскошь с той мерой приличия, каковой подобает придерживаться именно на кладбище?

— А насколько приличным кажется вам то, что они сделали с Юлиусом Грундом?

Окс обливался потом. Больше он придумать ничего не мог. Было ясно, что его прислал трирский епископ. Леа Грунд предложила ему немедленно оставить ее в покое. Окс тут же убрался. Трусливая, заячья душонка.

Совершенно иной характер носил визит заместителя директора школы Мундта.

— Мы не позволим водить себя за нос, — сказал Мундт. — Мы прекрасно поняли, что вы имеете в виду. Это политическая демонстрация.

Когда она вырывала заросли плюща на могиле Якоба Файта, она была ближе к миру мертвых, чем живых.

Однако нашла в себе силы еще раз собрать все, что росло в ее небольшом саду и что пощадили первые морозы. Давно уже не все цветы на могиле Якоба Файта были только от нее. Но вскоре должен выпасть первый снег, и саженцы плюща, которые она собиралась высадить весной, уже пустили в цветочных ящиках позади дома первые корешки.

Между Хауптом и летчиком существовал негласный уговор, что тому лучше не показываться у Леи Грунд. Может, его разозлил этот не высказанный вслух отказ от дома, а может, он просто хотел доказать что-то Хаупту (летчик был не очень способным учеником, ему так и не удалось освоить предлоги английского языка), но, как бы то ни было, в один прекрасный день он неожиданно появился на кухне. Хаупт в изумлении уставился на него. Ситуация летчика позабавила. В этой простой крестьянской кухне, выпрямившись перед Леей Грунд, он производил впечатление сутенера.

— Ваш племянник наверняка рассказывал вам обо мне, — начал летчик.

— О нет, он поостерегся, — ответила Леа. — Зато другие много рассказывали мне о вас.

— Надеюсь, только хорошее, — подхватил летчик с невозмутимой галантностью.

— Вы спекулянт, вот что мне рассказывали, — отрезала Леа Грунд.

— А что вы на это скажете? — поинтересовался летчик у Хаупта.

— Если только Вернер скажет, что спекулянты, сутенеры, шлюхи и алкоголики — его друзья, пусть ищет себе другое пристанище! — крикнула Леа Грунд, дрожа от гнева, этот маленький архангел во плоти.

— Похоже, у меня есть для вас кое-что подходящее, освобождаются две комнаты, — сказал доктор Вайден. — Туберкулез легких.

Прежде чем разбинтовать ногу Хаупта, Вайден отворил настежь все окна. Три осколка он уже извлек за эти дни из гноя.

Вайден, огромная махина весом почти в сто килограммов, с негнущейся ногой еще со времен первой мировой войны и огромной блестящей лысиной, изборожденной шрамами, пребывал после того, как коммунист Кранц снял его с грузовика, неизменно в хорошем настроении.

— Не могу ли я сделать для вас еще что-нибудь? Говорите, не стесняйтесь, пока меня не забрали. Не нужно ли фамильное серебро? Ковры? Мебель? Или моя жена?

Лицо Хаупта исказила гримаса. От боли он не мог говорить. Этот коммунист не только позволил тогда доктору слезть с грузовика, но приказал послать уведомление о совершенном его женой нарушении закона — о грабеже — не в полицию, а ей самой. Дело в том, что американцы сняли часовых у старого склада вермахта внизу на выезде из деревни, и слух об этом распространился по округе с быстротой молнии. Уже издалека было видно, как бежали к складу люди с сумками и рюкзаками, кое-кто даже с ручными тележками. У развороченных ворот тут же началась свалка, небезопасная для жизни. Внутри перед горами консервов, сухарей, копченых колбас и бутылок со шнапсом бесновалась хватающая все подряд толпа.