Страница 12 из 80
Его лицо на миг стало почти мечтательным. Наверное, вспомнил что-то очень светлое...
И тут же вновь набежали тучи - губы сжались тверже, взгляд стал жестче.
Леон едва не содрогнулся вновь. Витольд ему скорее нравится. Но каждый раз, когда лицо Тервилля темнеет и мрачнеет, - кажется, что он Леона раскусил...
В эту ночь юноша спал крепко. Снились жаркое солнце Аравинта и маслины в цвету. Спелый багрянец вишен и радостный смех девушек, собирающих виноград.
В Аравинте Леон, наконец, обретет пристанище и покой. И вновь будет счастлив! Там о нем позаботятся...
2
Разговор с Гарсией всё разложил по полочкам. Не сошлись лишь в деталях. Риккардо предлагал свалить всё на гвардейцев Эрика, Алан - на всеславовцев.
- Вы что, храните верность бывшему сюзерену? - не удержался от ехидства Эдингем.
Что-то сверкнуло в темно-зеленых глазах (странный цвет - в Илладэне ведь все темноглазые), но тут же погасло. Заледенело. Красивое лицо сохранило бесстрастие.
- Какая верность? - Лед - не только в глазах, но и в голосе. - Думайте, что говорите, капитан Эдингем. Всеслав, если вы запамятовали - победитель Квирины. Лютена носит его на руках. Хотите подставить Бертольда Ревинтера?
- Эрик тоже вернется из Аравинта победителем. - Алан замолчал при виде спешившей к ним подавальщицы - лучшей в "Славы Лютены".
Конечно, вернется победителем. Чтобы проиграть эту войну, нужно быть "дядюшкой Гуго".
И то, если дать ему в заместители толкового генерала...
- Красное илладийское.
- Мне - белое, - раздельно добавил Риккардо.
Девушка ушла, и над столом повисло тяжелое молчание.
- Или вы сомневаетесь, что Эрик Ормхеймский сможет победить армию Аравинта?
- Кому вообще нужен Аравинт? - махнул рукой Гарсия.
- Вы что, полагаете войну бессмысленной? - Вот теперь Алан удивился. Вроде как богатая провинция лишней не бывает. - Вы забыли, что в Аравинте скрывается Грегори Ильдани?
- Кому нужен мальчишка на престоле, да еще и узурпатор? Лет через десять Грегори Ильдани стал бы историей. Отжившей своё. Никому и в голову не пришло бы ее возрождать. Чернь забывчива, знать - тем более... Вернемся к покушающимся.
- Я - по-прежнему за Всеслава.
- Ладно, две версии - даже лучше одной, - вздохнул Риккардо. - Еще сильнее запутает дело.
На том и порешили. И у Алана больше не осталось предлогов откладывать визит к девице Вегрэ. Завтра...
Нет, завтра он обещал муштровать свою полусотню. Вот послезавтра Эдингем обязательно навестит "милую Ирэн"!
3
Черное озеро зеркала отражает ее собственное лицо. И ничего больше.
Эйда могла часами вглядываться в прозрачную гладь. Плакать, умолять, злиться. Ничего не менялось. Зеркало неумолимо, как Бертольд Ревинтер.
Еще когда Эйда Таррент впервые увидела министра финансов - вмиг поняла, что он уже всё решил. Таких сдвинет с выбранного пути лишь угроза потерять большее, но дочери мятежника угрожать Регенту нечем. Она (тогда еще не позор семьи и не презренная и отверженная) разом обреченно осознала: ей противиться Ревинтеру не легче, чем травинке - серпу или косе. И о чём-то просить его - всё равно что каменный утес. А его сына - как тюремную решетку или топор палача.
Остальных - тоже бесполезно. Все, кто пришли в Лиар, - лишь орудия Бертольда Ревинтера. Но они, возможно, когда-нибудь в старости вспомнят убитых женщин и детей и ужаснутся собственным деяниям. А вот Ревинтер-старший если о чём и пожалеет, то лишь об упущенной когда-то выгоде.
Змеино улыбался безжалостный министр финансов, победно кривил губы его сын, равнодушно смотрела мать. Прятал глаза отец, ядовитым медом истекал взгляд Полины. С презрительной жалостью фыркал Леон, угрюмо молчала Иден. Ирия, жестко, по волчьи прищурившись, привычно вставала между Эйдой и очередной бедой...
Любого из них так легко сейчас представить. И ни одного не отображает неумолимое зеркало. И уж тем более не желает явить ее ребенка, о ком мать, одурманенная сонной настойкой, запомнила лишь слабый крик.
Ирия много раз твердила сестре о ее невиновности. И только сама Эйда знала правду. Могла ли она как-то защитить себя? А не только себя?
Могла - умереть тогда, в волнах! Но если за смерть Анри Тенмара она уже проклята, то трижды проклята мать, не сумевшая уберечь рожденное ею дитя. А она - не сумела...
... - Запомни, Эйда! - В глазах Карлотты Гарвиак нир Таррент - стужа северных гор. - Запомни: твой ублюдок родился мертвым! И если ты хоть раз за свою ничтожную жизнь проговоришься, что вообще носила его, - эта ложь станет правдой...
Утром Эйда пришла в себя. И Карлотта, презрительно кривя губы, изрекла "позору семьи", что ее дочь мертва. У Эйды кровью сердца рвался с губ вопрос - самый важный в жизни! Единственный теперь важный. Не знать на него ответа - выше любых человеческих и нечеловеческих сил!
Но в равнодушных глазах Карлотты девушка прочла немедленный приговор своему ребенку. И не спросила. Вырвалось другое:
- Как ты можешь?! - Дочь ясно читала в вымороженных глазах "сестры Валентины" презрение к чужим слезам, но не смогла их сдержать. - Ты же моя мать! Ты же тоже мать...
Тяжелая пощечина обожгла щеку. Раньше отец не позволял Карлотте бить детей. Раньше... когда папа еще был рядом... Когда еще любил Эйду, а не презирал.
- Не смей нас сравнивать! - Будь дочь публичной девкой - и тогда бы большего презрения не удостоилась. - Я была замужем. И рожала графских детей, а не ублюдков - под кустом.
Как потом узнала Эйда, для всех за пределами монастыря Карлотта всё еще содержалась в Башне Кающихся Грешниц. На деле же...
Дочь не посмела проговориться и потом. Ни о чём, что видела в аббатстве святой Амалии. Никому. Даже Ирии.
О том, что вытворял с пленницей Роджер Ревинтер, говорить было можно. Он - враг. А вот что делают с тобой свои - нельзя даже упоминать. Если тебе вредит родня - они в своем праве. Если ты им - ты тварь и предательница. Эйда усвоила эту нехитрую истину сразу. Еще не то усвоишь - если не хочешь зла своему ребенку...
Первые дни после того страшного разговора девушка помнила смутно. Кажется, она приходила в себя - плакала и звала дочь. Прибегали монахини и поили настойкой - вновь и вновь. Эйда проваливалась в очередной тяжелый сон. И сквозь ускользающее марево бытия смутно слышала: "Когда эта бесстыжая шлюха, наконец, угомонится?!" И "когда ее, наконец, запрут в Башню - терпеть же уже невозможно!"
Потом грешница проснулась в очередной раз. И ей впервые ничего не влили в горло, а позволили одеться. И куда-то повели.
Эйда равнодушно подумала, что в ту самую Башню. Или сбросят с нее в Альварен... Пусть. Только бы маленького не тронули!
А если... Если сбросят обоих?!
В сердце вонзились тысячи раскаленных игл. И девушка особенно остро пожалела, что не утонула в водах Альварена семь месяцев назад. Или уже больше? Сколько минуло времени?!
Только бы дочь жила... Почему-то Эйде казалось, что родилась девочка.
Увидеть бы хоть раз, подержать на руках...
Нет, если после этого их убьют вместе! Пусть непутевая мать никогда не увидит дочь - если иначе Мирабелле не жить!
Когда в детстве Эйда мечтала о собственной семье - хотела назвать дочь именно так.
А когда узницу вели по мерзлой земле двора, стало ясно: зима еще не наступила. Снега нет. Девушку шатало так, что ее пришлось поддерживать сухим, жестким рукам монахинь. Презрение намертво впечаталось в высохшие лица. Святые женщины опять вынуждены касаться грязной грешницы...
Эйде было почти всё равно. Почти. Только бы доченька...
Девушка жадно вдыхала свежий, морозный воздух. Перед глазами кружилось и плыло пронзительно-синее северное небо...