Похитители красоты

Мне открылась совсем иная картина. Узкий, едва освещенный коридорчик полого уходил куда-то вниз, теряясь во мраке. От каменных стен тянуло сыростью подземелья. Я осторожно сделал шаг, другой; холодные капли падали мне на голову. Скрученные провода тянулись на высоте человеческого роста, сходясь у рубильника. Я не мог разглядеть, как далеко уходит эта галерея, своды которой были укреплены наспех обтесанными балками, выступавшими из камня, словно жилы на руках. Тонны тверди тяжело давили на меня. Хватит, насмотрелся, мне здесь не место.

Я хотел было вернуться, как вдруг из глубины безмолвия донесся звук, будто сдавленный хрип прошелестел где-то очень далеко. Что это было — отголоски горного потока, судорога бойлера? Я замер, вслушиваясь в шорохи и тихий гул. Сколько же шумов издавало это подземелье! Я шагнул назад, но тут опять тот же стон, на сей раз с коротким всхлипом, пробился сквозь густой сумрак туннеля. Слабый, но вполне отчетливый. Мне не померещилось. По спине побежали мурашки. Я глубоко вдохнул и кинулся прочь, натолкнулся на металлическую дверь, та стукнулась о стену, косяк и камни вокруг заходили ходуном. Я занес было ногу, чтобы перешагнуть через хворост, и тут чей-то голос у самого моего уха промурлыкал:

— Вы заблудились?

Это было как выстрел в упор. Я отпрянул.

— О, я, кажется, напугал вас? Мне очень жаль!

Слева от меня, смутно различимый в полутьме, стоял Жером Стейнер. Он дышал мне прямо в лицо. Я не видел выражения его глаз, но знал точно, что его черные глазницы прямо-таки расстреливают меня на месте. Я хотел что-то сказать, объясниться, но только ловил ртом воздух, как утопающий, не в силах издать ни звука. Он схватил меня за ухо, заставил опуститься на колени.

— Франческа была права, Бенжамен! У вас чересчур длинный нос!

Я попытался поднять голову — лицо хозяина дома маячило надо мной. Я чувствовал себя как безбилетный пассажир, которого сцапали. На Стейнере был странный кожаный наряд с бахромой, как у американских пионеров. Я уткнулся носом в шов на штанах. Он нагнулся; я, решив, что сейчас получу затрещину, заслонил лицо руками. Но он поднял меня, поставил на ноги, выпустил мое горевшее огнем ухо и — я ожидал чего угодно, только не этого — вдруг прижал меня к груди. От тепла его тела мне стало жарко. С минуту мы стояли так в обнимку, он меня совсем расплющил. Я чувствовал себя таким тщедушным рядом с этим верзилой. С болью в голосе он прошептал:

— Несчастный, ну зачем, зачем вам понадобилось открывать эти двери?

Прижимаясь своей шершавой щекой к моей, Жером Стейнер плакал. Его длиннющие пальцы все крепче вцеплялись в мое плечо, вся долговязая фигура сотрясалась от рыданий.

— Если бы вы знали, что со мной произошло, когда Элен явилась сюда среди ночи, что она всколыхнула во мне, какие раны открыла. Бог свидетель, я сделал все, чтобы вы покинули этот дом!

На этом месте рассказ Бенжамена Т. прервал писк бипера. Было 3 часа 15 минут пополуночи. Проклиная все на свете, я связалась с дежурной по внутреннему телефону. Только что доставили молодого человека без признаков жизни — попытка самоубийства. С ним приехала его невеста; несколько часов назад они расстались. Я и не подумала идти туда, отфутболила пациента другому врачу. Потом вернулась к Бенжамену, наспех пробормотала какие-то извинения и взмолилась: «Дальше!»

Хозяин, большой и сильный, плакал, и это было страшнее, чем мордобой или кулачная расправа. Обретя наконец дар речи, я попросил его позволить мне подняться в комнату. Но он силой увлек меня в тот самый коридор, откуда я только что вышел. Меня всего колотило, ноги подкашивались. Вот ведь попался так попался. Стейнер вел меня, указывая, где перешагнуть лужу, где пригнуть голову, если потолок был слишком низким. Долго идти не пришлось. В глубине темной расщелины хозяин остановился перед нишей в стене, достал из кармана связку ключей, вставил один во вделанную в стену панель с рычажками, и передо мной отворилась еще одна железная дверь.

— Милости прошу в мое логово!

Я вошел. Помещение напоминало молельню; посередине вырытой в земле кельи стоял стол — доска на козлах. Всю столешницу занимали видеоплейер и компьютер, да еще телефон. Включенный экран освещал комнату голубоватым светом; от порога мне его не было видно, но я отчетливее услышал те же жалобные вздохи, которые раздавались только что в коридоре. Стейнер, подойдя к столу, выключил звук и изображение. Все это напоминало подсобную комнату магазина, откуда наблюдают за торговым залом. Порядком здесь и не пахло. Прибитая к стене конструкторская лампа с шарнирами косо висела на одном гвозде. В глубине я разглядел полки, заставленные вперемешку видеокассетами и папками. Стейнер указал на вращающееся кресло и устремил на меня озабоченный взор.

— Итак, вы сами вынудили меня сказать вам все!

— Сказать мне — что? Я не понимаю.

— Вы ведь знали, что входить сюда нельзя? Раймон вас предупредил?

— Это недоразумение. Я заблудился и как раз шел наверх, когда вы меня встретили.

— Недоразумение? — Он расхохотался. — Вы рылись в наших комнатах, едва не обчистили библиотеку, открыли запретную дверь, полезли в подвал — и это вы называете недоразумением?

— Да, вы правы, мне очень жаль, я не должен был, но… это все мое любопытство. Мне хотелось получше вас узнать, только и всего.

Он как-то странно посмотрел на меня и включил видео. На экране возникло поначалу размытое и дрожащее изображение — заснеженное крыльцо дома, прихожая, комнаты. Меня передернуло при мысли, что на этом мониторе Стейнер мог наблюдать за нами с Элен в первый вечер. Он нажал еще одну кнопку, и я увидел что-то вроде камеры и в ней — сидящую на полу спиной ко мне фигуру с длинными волосами.

— Вы сейчас слышали стоны?

Стейнер сел рядом со мной на табурет; губы его шевелились у самого моего рта. Свет от лампы падал на его макушку, и корни волос казались розовыми. Такая гуща, такой каскад белых и серебристых прядей ниспадал с его головы, что у меня защемило сердце. Мои-то волосы даже в двадцать лет были и тоньше, и реже.

— Это, Бенжамен, стонет вон та женщина. Она заперта в нескольких метрах отсюда.

Дыхание его стало прерывистым. Он откинул назад свою шевелюру, и мне бросились в глаза толстые, похожие на колючки волоски, торчавшие из ушей. Прошло некоторое время, прежде чем информация дошла до моего сознания.

— Здесь поблизости заперта женщина?

— А вы знаете почему? Хотя бы догадываетесь?

Его правое веко подергивалось, какое-то лихорадочное возбуждение овладело им. Нос морщился от нервного тика. Он сжал кулаки и опустил глаза, как будто то, что он собирался мне поведать, не могло быть сказано лицом к лицу.

— На этой женщине лежит вина…

У меня вдруг защипало в горле. Я не смел переспросить.

— Повторяю: вина, и я сказал бы даже, тяжкая вина!

Он встал, прихватив табурет, вышел из освещенного круга, выключил видео. Теперь я не видел его лица. Только слышал дыхание да негромкое гудение приборов. Его бестелесный голос тревожил меня, он витал, точно дух. Мне необходимо было пресечь эти излияния, уже тогда я предчувствовал: если выслушаю — окажусь в его руках.

— Во-первых, да будет вам известно, господин проныра, что мы находимся на перевале между Швейцарией и Францией. В пятистах метрах граница. В войну эта мыза с сорок первого года служила базой Сопротивления. Партизаны Франш-Конте использовали особенности этой местности — земля здесь мягкая, как сыр, — прорыв целую сеть катакомб, где скрывались беженцы и хранилось оружие. Один подземный ход вел в Швейцарию, но он был закончен только к осени сорок четвертого, как раз когда войска союзников освобождали департамент. Ни немцы, ни полиция так его и не обнаружили, хотя получили не один донос. В то время вход в него был замаскирован и открывался с помощью хитроумного устройства. А тогдашний хозяин мызы, член голлистской сети Сопротивления, слыл сочувствующим правительству Виши, так что был вне подозрений. Я рассказываю вам все это, потому что сам провел здесь целую зиму, когда мне было шесть лет. Мой отец, коммунист, руководитель ячейки Сопротивления, прятал нас в этом подвале — мою мать, сестер и меня, — а потом переправил в Швейцарию, где мы жили до конца войны. От тех долгих недель взаперти у меня на всю жизнь осталась боязнь темноты. У нас тогда были только свечи, которые больше коптили, чем светили. Я изо всех своих силенок помогал, когда ставили крепь, таскал мешки с камнями, доски, приносил еду. За эти месяцы в подполье я многому научился: маскировать выкопанную землю, рыть ходы, укреплять своды. Я, конечно, был совсем мал, но такие вещи не забываются. Эти навыки сослужили мне службу, когда я семь лет назад разыскал этот полуразвалившийся дом, купил его у одной семьи из Нешателя, которой он достался по наследству, и привел в порядок. Почти все катакомбы обвалились. Мы с Раймоном, ценой почти двух лет изнурительного труда в строжайшей тайне, расчистили восемьдесят метров подземного хода. А еще вырыли два тайника в конце коридора и эту нишу, которая стала моим кабинетом.