Страница 32 из 36
Но тут речь Коллатина стала совсем невнятной, веки его опустились, и походило на то, что вино окончательно его одолело. Дед Тита, почувствовав, что сказано было уже слишком много, увидел в этом возможность завершить вечер. Он начал вставать, но не успел он попрощаться с гостями, как Коллатин заговорил снова:
– Родич Тарквиний и у меня может отнять все, как отнял у Брута. Стоит ему только пальцами щелкнуть: для него это не труднее, чем Юпитеру метнуть молнию или Нептуну устроить бурю. Я могу потерять все, за исключением одного – благодарение богам! – самого драгоценного из того, чем я обладаю. Ни царь, ни его сыновья не могут отнять у меня мою Лукрецию!
Весь вечер она слушала его терпеливо, тихонько смеялась над его шутками, не выказывала смущения, когда он говорил слишком громко, и нежно краснела, когда он делал ей комплименты. Теперь она ласково взяла его за руку и побудила встать. Поняв, что пора прощаться, эта замечательная женщина тактично помогла мужу уйти подобающим образом.
Тит, наблюдавший за ней, подумал, что она, должно быть, исполнена любви и столь же умна, сколь и прекрасна.
Несколько дней спустя Тит со своими приятелями Публием и Гнеем сидел на каменном уступе близ Тарпейской скалы, глядя на суетившихся рабочих. Тит объяснял, как квадрига с Юпитером будет поднята на фронтон (Вулка подробно описал ему этот процесс), когда Гней вдруг прервал его. У Гнея была привычка резко менять тему, если разговор ему надоедал.
– Моя мать говорит, что будет переворот.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Публий, которому тоже надоел рассказ Тита о храме.
– Дни царя Тарквиния сочтены – вот что говорит моя мать. Люди, по крайней мере те, которые идут в счет, сыты им по горло. Они отберут у него корону и отдадут ее кому-нибудь более достойному.
– Ага, так тебе Тарквиний и склонит покорно голову, чтобы они могли снять с него корону, – хмыкнул Публий. – Что вообще понимает твоя мать? Она женщина! Вот мой прапрадед заявляет нечто совершенно противоположное.
Публий весьма гордился тем, что его прапрадед принадлежал к древней семье Пинариев.
– Он говорит, что Тарквиний ноги вырвет каждому, кто посмеет выступить против него, – даже родичам вроде его племянника Брута. И поэтому нам лучше заранее привыкнуть к мысли о том, что после него царем станет один из его сыновей. «Тарквинии пробудут на троне столько, сколько Пинарии ухаживают за Ара Максима» – вот подлинные слова главы нашей фамилии. А как насчет твоего деда, Тит? Когда ты не наводишь его на сон своей болтовней о строительстве храма, что говорит глава Потициев о нашем любимом царе?
Титу не хотелось признаваться в том, что его дед не склонен прямо говорить с ним о таких серьезных делах. К тому же он, хоть и имел представление о том, как смотрит на это глава фамилии, понимал, что деду не понравилось бы, если бы он стал обсуждать подобные вопросы с болтливым Публием.
– Мой дед, наверное, сказал бы, что мальчикам нашего возраста не следует повторять опасные сплетни и слухи.
– Сплетни и слухи – это пустая болтовня ни в чем не сведущих женщин, вроде мамаши нашего Гнея, – безапелляционно заявил Публий. – Когда же разговаривают осведомленные мужчины, такие как мы, это называется серьезным обсуждением политических вопросов.
Тит рассмеялся и собрался было сказать что-нибудь насмешливое относительно излишнего самомнения Публия, но тут вдруг Гней набросился на Публия.
Публий в любом случае был ему не соперник, а уж захваченный врасплох – тем более. Один миг – и он уже был опрокинут на спину и беспомощно трепыхался, прижатый к земле.
– Извинись за то, что оскорбил мою мать! – потребовал Гней.
Тит попытался его оттащить, но руки у его друга были как стальные клешни.
– Гней, отпусти его! Как он может сказать что-нибудь, пока ты сжимаешь ему горло? Отпусти! Ты задушишь его до смерти!
Тит встревожился не на шутку, но вместе с тем он не мог удержаться от смеха. Лицо Публия сделалось красным, как царская тога, а неразборчивые шумы, которые он издавал, звучали так, будто исходили из другого конца его тела.
Тит смеялся все пуще и пуще, до боли в боках, и это помогло: Гней, хотя и пытался сохранить грозный вид, разжал хватку. Публий вывернулся, освободился и откатился. Сердито глядя на Гнея, задыхаясь и перемежая слова кашлем, он прохрипел:
– Ты сошел с ума, Гней Марций! Ты мог убить меня!
– Мне следовало убить тебя за то, что ты оскорбил мою мать и поставил под сомнение мою честь.
– Твою честь! – Публий покачал головой. – Нужно ввести закон, который бы запрещал плебею вроде тебя даже прикасаться пальцем к такому патрицию, как я.
Гней не стал повторно нападать на него, но застыл совершенно неподвижно. Его лицо стало пунцовым.
– Как смеешь ты говорить мне это?
– Как смею я называть тебя плебеем? Так ты и есть плебей, Гней Марций! «Только глупец не может принять свою судьбу» – так говорит глава нашей фамилии.
Тит покачал головой. И зачем Публий насмехается над Гнеем? Неужели ему охота быть сброшенным с Тарпейской скалы? Тит даже задумался, не пора ли бежать за подмогой, но тут снизу, из города, донесся шум.
– Что это? – удивленно промолвил он.
– Ты о чем? – Публий не спускал опасливого взгляда с Гнея.
– О том звуке, внизу. Ты разве не слышишь? Как сильный стон…
– Или рев. Да, я слышу. Он похож на звук, который слышишь внутри морской раковины…
Странный шум отвлек даже разгневанного Гнея.
– Или рыдания, – сказал он. – Да, такое впечатление, будто разом плачет множество женщин.
– Что-то случилось, – сказал Тит. – Это доносится с Форума.
Они вместе подошли к краю утеса и посмотрели вниз. Рабочие на храме тоже услышали этот шум. Люди взбирались со строительных лесов на крышу храма, чтобы лучше видеть.
На Форуме собралась огромная толпа, и народ продолжал прибывать со всех направлений. Группа сенаторов, облаченных в тоги, стояла на крыльце здания сената. Среди них, даже на таком большом расстоянии, Тит разглядел царского племянника с изможденным лицом. Вместо тоги на Бруте была рваная туника под стать только попрошайке – демонстрация бедности, до которой довел его царь. Он говорил, обращаясь к толпе.
– Слышно, что он говорит? – спросил Тит.
– Он очень далеко, а толпа слишком шумит, – сказал Гней. – И почему бы им не заткнуться?
Впрочем, та часть толпы, которая находилась у подножия лестницы сената, вела себя тихо – все смотрели на крыльцо и слушали Брута. Но в задних рядах люди кричали, плакали, размахивали руками. И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то, направлявшемуся сквозь толпу прямо к сенату.
– Что это за человек и что он несет? – пробормотал Тит.
– Кто он, мне не разглядеть, но что он несет, я вижу, – промолвил Гней. – Женщину. У него на руках женщина. Обмякшая, вялая. Люди расступаются, чтобы освободить ему путь. Кажется, на его тунике кровь. Мне кажется, эта женщина…
– Мертва, – закончил за него Тит, ощутивший в желудке холодный, твердый комок.
Человек шаг за шагом прокладывал путь через толпу. Там, где он проходил, возникало волнение, а вслед за ним воцарялась гробовая тишина. К тому времени, когда он добрался до ступенек здания сената, вся толпа застыла в странном молчании. Шатаясь, словно ноша, которую он нес, стала нестерпимо тяжелой, он поднялся по ступенькам сенатского крыльца. Брут и сенаторы склонили головы и отступили в сторону. Человек повернулся к толпе.
– Я так и знал! – прошептал Тит. – Это Коллатин. Значит, женщина в его руках…
Безжизненное тело было одето в столу с длинными рукавами, темно-синего цвета, с пятнами крови на груди. Голова откинулась назад, скрывая лицо. Темные волосы свисали вниз, они были такие длинные, что доставали до ног мужа.
Брут выступил вперед. Теперь, в полной тишине, Тит отчетливо услышал его.
– Расскажи им, Коллатин. Мне они не поверят, не хотят верить таким страшным словам. Расскажи им, что случилось.