Мы

Я не успел договорить - затылок мой словно пронзил раскаленный штырь, и мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить - я кричу, кричу, КРИЧУ от боли. Теперь я точно знал, где в моей голове скрыто ядро, и что услышанное ему совсем не понравилось.

"REM-ПРОЦЕСС", - механически, словно загоняя гвозди в мозг, чеканил Голос. - "НЕДОПУСТИМЫЙ REM-ПРОЦЕСС. ОБЪЕКТ - ЦИМБАЛ, БЛОК СЕМЬ. СТЕПЕНЬ ПОДРОБНОСТИ - 46, 2, РЕКОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА, РИСК ДЕЗАДАПТАЦИИ - 12 и 7. ИНИЦИИРОВАНА ВРЕМЕННАЯ БЛОКАДА".

...

На какой-то миг я почувствовал, что разум мой - плотина на пути у бурной реки, и потоки чужих слов и мыслей вот-вот смоют ее, как соломинку. Затем это чувство ушло, и я вновь ощутил себя собой, единоличным обладателем тела и разума. Кем я был - осталось лишь памятью. Ядро отстояло мою целостность. Ядро спасло меня, и все же, хотя я по-прежнему вынужден был следовать его указаниям, оно не могло заставить меня не думать.

Держа руку на микроскопе - этот предмет почему-то действовал на меня успокаивающе - я принялся сопоставлять факты, встреченные мной по пути.

Первое, сказал я, совсем как недавний старик. То, что я увидел сейчас, было сродни пережитому на лестнице при соприкосновении с К-ВОТТО. Без сомнения, и там, и здесь картину мне показала скрытая в моем теле память. Десятки, а то и сотни раз мы подходили к железной двери, смотрели в заботливо очищенный микроскоп. Но почему в последний свой поход я был другим? Почему так изменилось мое тело? И, Господи - всплыло во мне неизвестное слово, символ чего-то пугающего, окончательного, того, что было для старика всем во всём - почему, будучи собой, я был одновременно и им, этим другим, совсем не похожим на меня человеком? Как совмещались во мне белокожий мускулистый мужчина и дряхлая, больная развалина?

Ответа не было, и я перешел ко второму пункту. Старика - меня - звали Цимбал, и эта лаборатория располагалась в некоем Блоке Семь. Был еще и другой Блок, Четыре, там жила Гадайе, которую он - я - считал презренной выскочкой, воровкой, коварным и низким существом. Всего же старик упомянул пятерых, из которых один - Мальбран - был мертв на момент записи.

Третье. Дотронувшись до микроскопа, я активировал REM-процесс, от которого предостерегал меня Голос. Это позволило мне узнать о себе больше. Следовательно, Голосу не нужно, чтобы я знал о себе слишком много. Следовательно, цель моя не является такой уж безусловной. Подумав так, я удивился: при рождении подобный ход мыслей был мне абсолютно чужд. Видимо, что-то впиталось в меня уже необратимо, и возврата к беспечальному детству не было. Как многое меня не пугало до этого времени - и сколь многого я должен был сознательно не бояться теперь!

Какое-то время я был занят лишь тем, что пытался взять себя в руки. Я - чей-то Сын. Я должен был проснуться в контрольной комнате, а не там, где проснулся на самом деле. "К-ВОТТО", возможно, неисправен. Он сделал меня тем, кто я есть. Возможно, при рождении я был изменен - в лучшую или худшую сторону. Моя задача - запустить процедуру. Предыдущий "я" не справился. И все остальные - тоже.

Старик опять встрепенулся, и опять стрельнуло болью ядро. "ИДИ", - получил я приказ. - "ВСЕ ЕЩЕ МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬСЯ". Взяв с собой микроскоп, я открыл дверь лаборатории и очутился в белом, ярко освещенном коридоре. Мой путь лежал вперед, за пределы Блока. Ядро не противоречило этому, возможно, то был верный маршрут, в рамках которого мне разрешалось проявлять самостоятельность.

И я решил ее проявить. Ядро предупреждало меня о REM-объектах, оно умело сурово наказать меня за неповиновение, но не могло его предотвратить. У него были свои ограничения, свои правила. Ядро не хотело разрушить свое орудие - раз за разом терпящее поражение, однако единственное и незаменимое. Вместе с тем, оно считало это орудие неразумным, в его программу не укладывалось, что для кого-то наказание может быть приемлемой ценой правды, боль - компромиссом между изменой и преданностью, сумятица в мыслях - желанной, помогающей осознать, что есть я, и почему это "я" содержит в себе "мы". REM-объекты несли мне вред, истина угрожала успеху, и все же за завесой неизбежной миссии я мог разглядеть какую-то собственную историю, сложенную из чужих воспоминаний.

Кем я был в этом мире? Какое меня ожидало будущее? Какое прошлое предваряло мое пробуждение? Хотя с рождения прошло не много времени, я уже успел осознать, что на обычную человеческую судьбу мне надеяться нечего. Любой другой в моей ситуации искал бы спасения, выхода, бегства, сохранения своей идентичности, единственной и неповторимой. Я же, будучи изначально рабом, растиражированным многократно, оказался свободен от иллюзий. Ядру был нужен я вообще, а не моя нынешняя личность. В контексте задачи она не имела никакого значения. Мысли? Чувства? Все содержимое моей головы было абсолютно бесполезно - но именно поэтому оно, вплоть до ничтожных мелочей, казалось мне особенно важным. Из всех явлений на свете здесь и сейчас у меня был один только я. И вот, вооруженный этой одинокой, суровой, старческой мудростью, я смирился с грядущей болью, и жажда REM-объектов, жажда "самости" охватила меня.

...

С микроскопом под мышкой я шел по сияющим коридорам, и синие двери без номеров тянулись вдоль моего пути, как верстовые столбы. Память просачивалась через блокаду по чуть-чуть, каждую ее порцию знаменовали алые всполохи боли. Блок Семь насчитывал двести семнадцать комнат, но старик жил здесь один. Каждые три дня он менял комнату и переносил свои вещи в новую. Последнее, что я помнил, будучи им - шорох костюма-двойки, повисшего на спинке стула, стыд за дряблое тело и тонкий укол в шею - холодная, холодная игла. Здесь наши пути расходились: один Цимбал - жидкий, покоящийся в шприце, тот, от которого произошел я - по почтовой трубе отправился в Контрольную комнату, другой же - настоящий? подлинный? - продолжился отдельно от меня, в своем пространстве и времени. Что он сделал, куда отправился - оставалось для меня тайной. Доподлинно я знал лишь одно: там, где его ждали, он требовался нагим, а, значит, костюм его все еще оставался здесь.

Еще один REM-объект у меня под носом! Осознав это, я решил вернуться и осмотреть комнаты, пропущенные по дороге. Все они оказались не заперты, и большинство было обставлено без всякой индивидуальности, на один казенный, почти спартанский манер. Кровать, журнальный столик, два стула, трубка почты, уходящая в потолок, и редко-редко - полка с истлевшими трупиками книг. Последнее кольнуло меня страхом: сколько времени должно было пройти, чтобы рассыпалась в прах бумага? Услужливое ядро, столь щедрое, когда речь касалась научных знаний, снабдило меня навыками библиотекаря, и по бурым гробам обложек я попытался восстановить дату издания. Хотя бы цифра - крохотный, но такой желанный намек! Напрасный труд: никто в целом свете не узнал бы того, на что я столь дерзко нацелился. Книги были безнадежно испорчены, их плотный наружный картон обращался под моими пальцами в труху. Я не ведал настоящего времени, единственное, что само искало меня - это прошлое. Пока я бродил из комнаты в комнату, пока приседал, словно женщина, испражниться, и бурая моя струйка ударяла из клоаки в сияющий белизной пол, старик вырисовывался во мне все яснее, и ядру, хотя оно и прыскало болью, чем дальше, тем больше приходилось мириться с его присутствием.