Намеренное зло

Иногда - когда мать переходила все границы - ему хотелось убивать. Просто выйти на улицу и начать убивать. Силенок ему не хватало, смелости тоже, но желание от этого не проходило. Иногда хотелось схватить мать за шею - особенно когда она с всезнающим видом читала ему нотации - и давить, пока у неё глаза не вылезут из орбит. Пока она не прохрипит: "Прости, ты мой самый любимый... самый любимый просто так..."

Но это бывало крайне редко. Чаще Матвей был послушным, инфантильным, вяло тянущим свою лямку в школе и безмерно любящим мать сыном.

- Матвей, ау. Ты опять меня не слушаешь.

- Прости, мама. Я задумался. Прости.

Мать тяжело вздохнула, обвела комнату взглядом, словно призывая предметы мебели в безмолвные свидетели скудоумия сына, и сказала:

- Сегодня же напишу письмо. Ты ложись спать, а я пойду писать. Завтра отправишь почтой.

- Но... мама! Мне этого не надо!

- А кому это надо? - оскорбленно выпрямилась мать. - Мне? Незнакомому дяде? Кому? Матвей, ты сам не знаешь, что для тебя будет лучше, зато это знаю я. Для этого и существуют матери. Наш, материнский, долг - воспитать правильного сына, за которого не будет стыдно. Который послушен и уважителен. И уважаем, разумеется. Матвей, я верю в тебя. Ты способен на большее. Поэтому письмо - не обсуждается.

- Но у меня есть работа. Я не собираюсь переезжать ни в какую столицу, пойми.

- Ну, разумеется, собираешься. И я поеду с тобой - мне давно осточертел этот городок. Работу поменяю, опять же. Все какое-то разнообразие.

- Мама! Я уже взрослый и сам отвечаю за себя. Мне не нужны провожатые. Если я соберусь ехать, то один.

- Не спорь с матерью. Я лучше знаю. И потом - какие провожатые? Тебе тридцать лет, ты вполне самостоятельный мужчина, а я еду только за тем, чтобы... скучно здесь, все обрыдло, надоело, говорю же. Надо обстановку радикально сменить. Я бы и без тебя уехала, но раз уж так удачно совпадает...

Матвей взял стакан с водой и стал пить, чтобы в образовавшуюся паузу поразмыслить. Он начал машинально считать глотки и разозлился на себя еще и за это. Тянуло встать и заорать - не хочу! Швырнуть стакан об пол - не буду! И затопать ногами - совсем как маленький ребенок. Но Матвей даже в детстве себе такого не позволял. Не позволил и сейчас. На седьмом глотке он отставил стакан и ровно произнес:

- Мама, начнем с того, что я не хочу никуда ехать. Мне не нужен твой Алекс, столица и все то, о чем ты...

Глаза матери стали строгими, засверкали укоризной, обидой, когда она прервала сына:

- Матвей, ты меня совсем не любишь, да? Ты совсем меня не любишь. Я это вижу.

- Мама! Нет! Я... не "не люблю" тебя! - Сказать просто "Я тебя люблю" у Матвея не поворачивался язык. - Ты не права! Но я не хочу никуда ехать! Я здесь живу, работаю, мне не нужен твой Алекс! Пожалуйста, не надо ему писать! - Эмоционально взмахнув руками, Матвей задел чашку с чаем, она упала на пол и разбилась. Содержимое разлилось по ковру.

- Матвей! - воскликнула мать. - Не веди себя как капризный ребенок. Ты поступаешь плохо.

- Мама, я не хотел...

- Приберись тут. И марш наверх, ужинать ты сегодня больше не будешь.

"Тридцать лет, - думал Матвей по дороге в комнату. - Мне тридцать лет исполнилось недавно, а меня отсылают в комнату, как десятилетнего. И самое ужасное - я иду. Как будто так и должно быть. Неужели этому не будет конца? Мама, ну почему все так сложно?"

Очутившись в комнате, Матвей улегся на кровать, смежил веки и выдохнул. Он расслабился впервые с тех пор, как проснулся. Хотя с некоторых пор у него стало возникать неприятное ощущение, что он и не просыпается вовсе, а наоборот, засыпает и попадает в чей-то кошмар, где есть мать, школьные будни и завышенные ожидания. А самое ужасное, что события перестали четко квалифицироваться как "приснилось/было в реальности". Ярлычки, что ли, повесить? Или записывать начать? Матвей решительно запретил себе думать об этом, потому что мысли сбивали с толку еще больше. Пошарив рукой сбоку, он выудил из-под одеяла книжку, которую вчера выкинул из окна, и за которой пришлось спускаться в сад (а заодно и ботинки принести), и открыл в первом попавшемся месте. Хммм...

"Всех благ..." было написано на чистом листе.

- И вам, - машинально ответил Матвей. Он был воспитанным мальчиком. Хотя нет, простите, не мальчиком, а мужчиной, тридцать лет и все сопутствующее. И почему ему все время казалось наоборот?

"Бери ручку и бумагу", появилась надпись ниже.

"Наверное, я все-таки уснул, только сам не заметил как, - подумал Матвей. Его мир вдруг сделал кульбит и стал другим. Волшебнее, чем волшебный. Сказочнее, чем сказочный. Очертания предметов расплылись, цвета то становились болезненно яркими, то сливались в одно безликое серое пятно, и различить обстановку стало невозможно. Матвей протер глаза, но мир отказывался возвращаться в нормальное состояние. - Ведь такого не может быть в реальности, правда? Кому бы я мог понадобиться в обычной жизни?" Книга выпала из его ослабевших рук, общение перешло на другой уровень.

Матвей не стал удивляться - зачем? Если кто-то с ним связался, значит, так надо. И когда в его голову стала потихоньку закрадываться темнота, Матвей не возражал. Ведь сон - он на то и сон, чтобы в нем происходило невероятное.

"Иди", - сказала темнота в голове, и Матвей пошел. Сев за стол, он вооружился ручкой, листом бумаги и быстро застрочил какую-то записку. Руки почему-то тряслись, и выходило криво и косо, буквы скакали в разные стороны, разбегались, как тараканы, наползали одна на другую. Но смысл уловить было можно - по крайней мере, так показалось самому автору записки, когда он мельком оглядел написанное. Темнота в голове занимала все больше места - она противно копошилась то тут, то там, шевелила щупальцами и от этого шевеления у Матвея волосы дыбом вставали, но возражать он не смел. Если бы здесь, в этом невероятном размытом мире грез, была мама, он бы спросил, что с этим делать, но её не было, а сам он... растерялся. Не знал, как быть.

Отложив ручку, Матвей устало откинулся на спинку стула, свернул записку, протер между ладонями, и она исчезла. В следующее мгновение Матвей словно бы очнулся от сна, осознал себя сидящим за столом и ощутил, что темнота в голове никуда не пропала. И ручка, которой он записку строчил, лежала там, где он ее оставил во сне. Так значит, это был не сон?

- Кто ты? - спросил Матвей, когда темнота удовлетворенно погладила его по голове. Его передернуло от этого ощущения, и язык сам собой вытолкнул слова.

- Я - твоя лучшая подруга. Разве ты не знал? Я помогу тебе, - сказала темнота добрым голосом. - Вместе мы развеем твои страхи.

- Мои страхи?

- И повергнем твоего врага. Твоего истинного врага, разве не об этом ты мечтал?

- Моего врага? - эхом отозвался Матвей. - Моего врага?

- Александра, - пояснила темнота чуть раздраженно, и в этом легком, ненавязчивом раздражении Матвей с ужасом уловил интонации матери. - Разве он - не твой враг?

- Мой! Не мой! - откликнулся Матвей эхом. - Враг! Но... как? Кто ты? Почему?

Темнота упруго развернула кольца и заняла все свободное пространство в голове, отчего по телу Матвея прокатились болезненные судороги, а к горлу подобралась тошнота. Он дернулся, хотел закричать, но темнота приказала:

- Молчи! О нас никто не должен знать!

- Но... мама?

- Нет, даже она.

- Мама догадается, - сказал Матвей жалобно. - Она обязательно догадается. Я не смогу ей соврать.

Темнота вкрадчиво рассмеялась, отчего Матвей упал со стула, больно ударившись головой об пол:

- Я тебе подарок оставила. И чу - про нас молчок. Я запрещаю...

Темнота ушла, как не было, оставив после себя уже знакомое ощущение полнейшей физической беспомощности. Но в этот раз Матвей справился и встал на ноги до прихода матери. Он уже поднимал стул, когда дверь распахнулась: