Смертники

И поверка двинулась дальше.

III

В малом коридоре всего шесть камер, по три с каждой стороны. В одном конце коридора толстая двойная дверь, в другом — узкое и длинное окно, наполовину заложенное кирпичом.

Прежде, когда в этих зданиях помещался монастырь, здесь были устроены келии для монахов, на которых накладывалось за какой-нибудь проступок особенно строгое послушание. Здесь они проводили время в молитве и посте, бичевали себя по обнаженным спинам и целыми ночами лежали без сна на каменном полу, распростертые крестом. Время проходило здесь в тишине, в смирении и скорби, и для этой цели было приспособлено все устройство коридора.

С обеих сторон в окна не видно ничего, кроме близко придвинутой слепой стены. В самые ясные, солнечные дни в коридорах и камерах совсем сумрачно, а когда двойная дверь заперта, сюда не проникает ни один звук из других коридоров и общих камер.

Приспособив весь монастырь для тюрьмы, этот коридор оставили так, как он был. Только написали над дверями черной краской номера от одного до шести, приделали новые замки и исправили решетки.

В каждой из шести дверей пропилено окошечко. Сквозь него очень маленький и худощавый человек может просунуть голову, но из глубокой дверной ниши не увидит ничего, кроме маленького кусочка противоположной стены.

На аршин от полу в камерах настланы нары, некрашеные, но потемневшие и скользкие от времени, как покрытые лаком, А на стенах, на твердой старинной штукатурке видны бесчисленные надписи, выцарапанные осколками стекла, гвоздями и просто ногтем. Надписи ложатся одна на другую, пересекаются, как прутья решетки. В вечном густом сумраке кажется, что все стены покрыты причудливыми, но бессмысленными узорами.

По вечерам посреди коридора, под сводчатым потолком, зажигают висячую лампу. Сквозь дверные окошечки проникает ее свет и длинными расширяющимися полосами ложится на нары. От этого ночная темнота делается только еще гуще. Прежде по одной маленькой лампе ставили и в камерах, но с год тому назад, один из заключенных сжег себя, облившись керосином. С тех пор ламп не дают.

Надзиратель, который дежурит в малом коридоре, носит войлочную обувь. Мягко шуршит по каменным плитам и, когда проходит мимо какой-нибудь из дверей, его искаженный, растянутый силуэт отражается на гладкой поверхности нар. Раскачивается, как маятник, и исчезает.

По эту сторону наружной стены ходит взад и вперед по гладко утоптанной тропинке часовой в серой шинели, с винтовкой и патронной сумкой. Но заключенные могут видеть временами только его штык, потому что окна проделаны слишком высоко над полом.

IV

У высокого смешная, должно быть, хохлацкая, фамилия: Добрывечер. На суде, произнося эту фамилию, председатель немножко, одним краешком губ улыбнулся. А потом франтоватый писарь шутил, переписывая бумагу:

— С добрым вечером покончили. Скоро и до спокойной ночи доберемся!

Низенького зовут Петров. Казался он, сидя на скамье подсудимых, таким же простым и незаметным, как и его фамилия, но по делу выходило, что он главный зачинщик и подстрекатель, а Добрывечер — только исполнитель и пособник. Обвинялись они в попытке на ограбление сборщика из винной монополии, причем сборщику этому было причинено опасное для жизни увечье.

После поверки старший надзиратель вызвал из девятой следственной камеры:

— Добрывечер и Петров! Собирай вещи и выходи!

Оба собрались и вышли. Кто-то из арестантов усмехнулся им вслед:

— Освобождаться пошли...

Другие молчали, провожали уходивших сумрачным, но равнодушным взглядом.

Двое с надзирателями миновали длинный коридор, спустились по крутой витой лестнице куда-то глубоко вниз, словно в колодец. Со дна лестницы пахло сыростью. Высокий шел впереди, высоко подтянув левой рукой кандалы, а в другой руке нес казенное одеяло и халат. Низенький запинался и путался в своих цепях, один раз, на лестнице, чуть не упал, ткнувшись головой в спину товарища. Когда дошли почти до конца лестницы, старший надзиратель перегнулся через перила, крикнул вниз кому-то невидимому:

— Эй, дежурный! Прими двоих... к смертникам. Поместишь обоих в шестой.

Двое не знали, куда им идти дальше, и остановились. Петров щипал седеющую бороденку и часто покашливал. Добрывечер мотнул головой, оправляя падавшие на лоб пряди волос, потом обернулся к старшему.

— Ну, что же? Чай и спать пора...

— Не торопись... Поспеешь!

Там, внизу, кто-то долго гремел ключами, потом возился над тугим замком и сквозь зубы ругался. Наконец, справился и крикнул:

— Подавай!

Опять двинулись вперед, прошли последний поворот и попали в светлую полосу малого коридора. Надзиратель с ключами остановился у самой дальней слева двери, отомкнул и ее.

— Заходи...

Добрывечер шагнул первый, за ним и его товарищ. И когда из мрака камеры им навстречу, лязгая цепью, поднялся кто-то третий, они оба вдруг отскочили назад, и седая бороденка Петрова вдруг заходила взад и вперед от крупной, почти конвульсивной дрожи.

— А! Кто тут? Что?

Третий передвинулся ближе к двери, где было светлее, хихикнул. Совсем желтое, скуластое лицо вырисовывалось плоско и неподвижно, а маленькие раскосые глаза бегали по сторонам, как две мыши в клетке.

— С новосельем-с! Милости прошу. Места хватит.

— Не манежься! — прикрикнул надзиратель и слегка подтолкнул вперед вновь прибывших. Потом быстро захлопнул дверь, ударив высокого по плечу, так что тот пошатнулся и выронил свой сверток.

— Места хватит! — повторил скуластый. Все тело его исчезло в темноте, а лицо пришлось как раз против форточки и странно кривлялось в резком светлом квадрате. — И кроме всего прочего, я-таки уже второй месяц тут сижу. И стало быть, в скорости мне решение выйдет. Позвольте отрекомендоваться: Матвей Крупицын, из саратовских мещан, но, между прочим, фабричный. А ныне лишен всех прав и ожидаю распоряжения насчет казенной покупки трех аршин веревки.

— Отойди, очумелый! — выговорил низенький и несколько раз перекрестился мелкими стыдливыми крестиками.

Но скуластый стоял в светлом квадрате и кривлялся.

— Не привыкли по новости? С пылу горяченькие? Ничего, обойдется. Это только поначалу страшновато, а потом — самое плевое дело. Пожалуйте к месту, господа полупочтенные!

Высокий подобрал с полу свой сверток, переложил его на нары. Сел сам, отвернувшись от желтого лица. За день он очень устал, и теперь в голове шумело, как с похмелья, а перед глазами вертелись красные и зеленые круги. От бойких и каких-то шершавых слов скуластого эти круги замелькали еще сильнее, и высокий чувствовал, что если поднимется сейчас на ноги, то, пожалуй, зашатается и упадет.

Петров неторопливо и хозяйственно устраивался на новоселье. Выгадал себе на нарах место поудобнее, у стенки. Приготовил постель и, по-стариковски кряхтя, лег.

Где-то далеко стучали двери, грохотали тяжелые замки. Потом мимо дверной форточки промелькнула тень надзирателя, задержалась на мгновение и поплыла дальше.

Какой-то глухой голос ровно и быстро читал что-то похожее на молитвы. Слов нельзя было разобрать, потому что они бежали одно за другим слишком быстро, сливались в одно сплошное, монотонное бормотанье. И нельзя было понять даже, доносится ли этот голос из какого-нибудь дальнего закоулка тюрьмы, — или он где-нибудь здесь, совсем близко, рядом.

— Просит! Слышите, — просит? — сказал скуластый и наклонил голову набок, прислушиваясь.

Высокий равнодушно переспросил, следя за мелькающими кругами:

— Чего просит?

— А чтоб не вешали! Думает: если остановится на минутку, так сейчас же и схватят. Все время бубнит, без передышки.

— И ночами?

— И ночами. Пока не свалится без памяти. Отлежится и опять.

— Много здесь... всех-то? — справился высокий, почему-то понижая голос.

— С вами — тринадцать, чертово число. Я так полагаю, что до этой самой чертовой дюжины и добавили: а потом всех разом, — на предмет сокращения расходов. Заплечный мастер-то, он, сказывали, тоже денег стоит. Ежели в розницу, то меньше четвертного не берет. Ну, а оптом, разумеется, скидка.