Смертники

— И вот баба моя, например... — говорил старик, помахивая рукой над батюшкиным животом. — Баба моя, которую я считаю за женщину аккуратную...

И вдруг замолк, обмяк весь, и сразу потускневшие глаза смотрели уже по-прежнему растерянно и почти безумно. Вспыхнул.

— Баба-то...

— Ну, что же... Ну, Господи... — беспокойно зашевелился батюшка, тоже возвращаясь под влиянием этого взгляда к прежней растерянности.

— Теперь, чадо, надо смириться духом и безропотно принять чашу, то есть, как это... Одним словом, терпеть надо. И сам Господь наш Иисус Христос претерпел многое нас ради человек. А тебе грешному, как это... тебе умиляться надо, что дано тебе искупить вину. Может быть, еще и простится на небеси! Вот, как раскаявшийся разбойник... одним словом...

— Батюшка! — молитвенно сложил руки высокий. — Да когда повесят-то? Истома одна. Ждешь, ждешь...

Батюшка ничего не мог ответить на этот вопрос, и высокий сделался подозрителен.

— Может, сейчас же? Вас только наперед послали, чтобы зубы заговорить? А? Чтобы не брыкались по-давешнему?

— Не знаю! — сухо и грубо сказал, наконец, батюшка и поднялся с нар, упираясь кулаками в сиденье, как все тучные люди. — Засим пойду. Если почувствуете нужду открыть душу и покаяться, то дайте знать в контору. Приду.

Поднял руку для благословения, и привычно, как в церкви, оба склонили головы. Уходя, батюшка задержался еще на минуту в самой двери, к большой досаде надзирателя. Нахмурил брови и грозно выдвинул указательный палец.

— Революционеров наслушались... Книжки читали... Вот вам и книжки теперь... Жили бы себе тихо да мирно! И вам хорошо, и начальству спокойнее. Приятно, что ли, с вами канителиться-то?

И этим сразу оборвал ту случайную связь, которая успела было возникнуть. О жизни нечего было больше говорить, а смерть не связывала.

Буриков надеялся, что батюшка ограничится одним этим посещением и уйдет из коридора, избавит от ненужного беспокойства. Батюшке тоже хотелось уже быть у себя дома, в привычной, пропахнувшей камфарой и лампадной копотью комнатке. Пока надзиратель с намеренной медлительностью замыкал дверь, он нерешительно топтался на одном месте, покрякивал.

Форточки были все одинаковые, темные, с захватанными гладкими краями, но люди за этими форточками скрывались совсем разные, не похожие один на другого, и батюшка это чувствовал. Чтобы выполнить положенную миссию, следовало бы применяться к каждому, выдумывать для каждой форточки что-нибудь новое. Это было очень скучно и, главное, почти неисполнимо. Неизвестно, чего им нужно, этим людям.

Заглянул в камеру напротив той, из которой только что вышел. Здесь сидели телеграфист и человек без имени. И лица обоих батюшке не понравились. Нераскаянные.

— Как бы чего не вышло! — сумрачно ворчал Буриков. — Двери-то открывать... Не полагается без особой надобности.

— Да я пока и пойду себе! — обрадовался этому предлогу батюшка. — На первый раз довольно.

Уже у самого выхода наткнулся взглядом на высунувшуюся в коридор голову Абрама.

— Этот из жидов! — объяснил Буриков. — Не нуждается.

Абрам потянул голову в камеру.

— Здесь и христианин есть. И очень даже нуждается в вашем участии. Зайдите, если можете. Пожалуйста!

Батюшка нерешительно взглянул на Бурикова. Но тот отвернулся, помахивал ключами с видом человека, который снимает с себя всякую ответственность. А из форточки, вместо Абрама, смотрел уже политический, и его утомленное, бескровное лицо казалось совсем нестрашным и как будто, действительно, просило об участии и помощи.

— Мне нужно несколько слов сказать вам, но только так, что бы не слышал никто, кроме вас. Пусть надзиратель отойдет на другой конец коридора.

— По уставу ли будет?

Буриков смотрел в потолок, помахивал ключами.

— Ну, хорошо уж! — после долгого колебания согласился батюшка. — Надзиратель, посторонись подальше!.. Только уж я в камеру заходить не буду. Через окошечко поговорю. Так как если насчет исповеди, то сейчас неподходящее время.

— Видите ли, какое дело! — осторожным шепотом заговорил политический, так что батюшка должен был нагнуться к самой форточке, чтобы расслышать яснее. — Исповеди мне не нужно. Не теперь, перед смертью, мне возвращаться к вам. Но я надеюсь, что вы выслушаете и не откажете, если только ваша задача — облегчать страдание и утешать в горе.

— Так, так. Именно! — закивал головой батюшка. — Но лучше бы покаяться и обратиться к свету истинному. В вечном огне гореть будешь. Опомнись!

Заключенный не обратил внимания на это возражение, с упорством маниака развивая свою идею.

— Для вас не должно быть ни эллина, ни иудея. И вот как раз один из нас — иудей, а другой — неверующий по-вашему, все равно, что эллин. Но все-таки помогите. — Он совсем понизил голос, так что батюшка с трудом улавливал слова. — Вы имеете свободный доступ в тюрьму во всякое время, и вас, конечно, не обыскивают. Вам очень легко это сделать. Сократите нашу пытку, дайте возможность умереть самим, от своей руки и по своей воле. Принесите нам яду. Все равно, какого-нибудь, самого дешевого, только чтобы посильнее действовал. Ведь не трудно это. Принесите. И мой товарищ просит вас об этом. Мы ни перед кем не унижались, но если хотите, — на колени перед вами встанем. Только принесите. И поскорее, сегодня же!

— Господи Иисусе! — батюшка перекрестился и опасливо взглянул в сторону Бурикова. Тот сидел на своей низенькой скамеечке, в другом конце коридора, старательно вытряхивая из бородки ключа попавшую туда соринку, и, как будто, не обращал никакого внимания на разговор. Да там, вероятно, и не слышно. Батюшка еще раз перекрестился.

— Господи Иисусе! Да кто же я такой, чтобы людей травить?

— Не травить, а спасти. Как же вы не понимаете? Ведь для нас в одном только и есть избавление: в свободной смерти. Дайте ее нам и, умирая, мы благословлять вас будем. О мире, о любви говорит ваша вера. Должна же быть у вас жалость в сердце!

— Ничего не понимаю! — разводил руками батюшка. — Насмешка, что ли? Да и откуда мне взять-то? Я служитель церкви, а не аптекарь и не крысомор.

В волнении возвысил голос, — и заключенный зашептал тревожно:

— Тише вы... Да поймите же: это — единственное, чем вы можете помочь нам! Если вы верите... то ведь за одно это дело сколько вам грехов должно проститься...

— Сгинь, окаянный! — не дослушав, отплюнулся батюшка и поспешно, словно боялся погони, пошел прочь из коридора, не заглядывая уже больше в другие камеры. Политический, чувствуя, что его надежда, только что взлелеянная, навсегда потеряна, хотел крикнуть ему вслед грубое бранное слово, но только махнул рукой и отошел от форточки вглубь камеры, где сидел, опустив голову на руки, Абрам.

Сказал ему:

— Нужно как-нибудь иначе.

— Да, иначе! — согласился Абрам. — И, все-таки, поскорее.

Батюшка сидел у начальника в кабинете, растрепанный и вспотевший, — и жаловался. Рассказывал, что из навязанной ему миссии не получается ничего, кроме неприятностей, а потом, нарочно приберегая к концу, изложил просьбу политического.

— Так-таки прямо и попросил. Язык таки повернулся.

— А вы что же? — поднял начальник от своих бумаг скучающие глаза.

— Как что же? Плюнул, понятно, и ушел. Нет, уж пускай там приказывают сколько угодно, а я все-таки не пойду. Могут, если уж такая нужда, епархиального миссионера прислать. Ему и книги в руки. Пусть вразумляет. С меня достаточно и на самые казни ходить, терпеть всякие поношения.

— Как хотите! Меня, собственно, это не касается... Моя обязанность — тела устеречь, а о душах ваша забота. Но говоря между нами, будь я на вашем месте, так, пожалуй, согласился бы... Ведь и в самом деле: ждут, ждут. Да и нам хлопот меньше. Иващенко совершенно не годится, а настоящего палача когда-то еще пришлют.

— Да ведь противозаконно же!

— Разумеется, противозаконно. Я потому и говорю это совершенно частным образом. Ведь и к вам они не по закону, а по христианству обращались.