Симарглы

Связанные тонкой сетью из проводов, железных дорог, зыбкими мостами воздушных трасс, города погибают от одиночества, каждый на своей бесконечной равнине. Каждый город может питаться только людьми, но с тем, что едят, не разговаривают. Поэтому горда молчали.

Поэтому они и не учились говорить. Только, может быть, самые простые слова, только выражение эмоций, только горечь, только вой… только хитрость, только боль, не умеющие выразить себя.

Даже основы, даже симарглы не могли общаться с городом на равных. И подчинять его могли себе только временно. Но они пускали город в себя. Спасали его от одиночества хотя бы отчасти. А потому город — тоже иногда — пускал в себя их.

В глубине города была тьма. И коммуникации. И запах пыли с бетоном. Как описать это? Черная дыра никогда не заполняется. Город заполнить можно. Когда человеческие чувства, эмоции, страсти, загубленные жизни, сумасшествия переливаются через край, город умирает. Но это происходит не скоро после того, как он набирает силу. Этот город был еще относительно молод, и его рост еще не превратился в ожирение. Поэтому в брюхе его были темно и гулко. Город молчал. Город ждал завтрашнего дня, понимая, что его будут убивать.

И звуки… звуки пианино. Кто-то тихо, мягко, печально, упирая со значимостью на каждую клавишу, творил музыку. Где-то в внутри. Надо было идти вглубь, туда, где, подобно скелету, стояли ребра-часовые, ограждающие эту чудовищную утробу. Стояли основы.

Лена знала: она ищет основу по имени Ольга, за спиной у которой умирал раненый Сергей. Она знала, что найдет ее.

Мелодия, которую Ольга играла, называлась «Судьба».

— Снижайся! — резко скомандовала Лена Голиафу.

Симорг послушался ее. Мягко сложив крылья, он приземлился во дворе изогнутого буквой П большого сталинского дома, умудрившись не задеть ни сломанную карусель, ни трансформаторную будку.

Была все еще ночь. Одна из тех ночей, когда что-то этакое носится в воздухе…тревога не тревога, любовь — не любовь… и разрешится оно не в силах.

— Это же… — подавился незаконченной фразой Вик. — С этого же все начиналось!

Лена не вполне поняла, о чем он, но ответила решительно:

— Значит, этим по законам детектива все должно закончиться.

Впрочем, на самом деле она не была уверена в своих словах. Ей только казалось, что «это все» — чем бы оно ни было — так больше продолжаться не может. И еще она знала, что обязательно должен быть хороший конец. Хотя бы по нескольким основным пунктам.

Лена никогда не сумела бы сказать в точности, как ей удалось найти квартиру. Есть чувства за гранью очевидного, есть миры за пределами возможного. В ту ночь реальность прогибалась под ее неопытными пальцами, точно алчущая плоть. В ту ночь ее шаги грозили обрушить мир.

Это была одна из тех ночей, когда окружающее походило на сон.

Место, где живут люди, — обычно островки предельно плотного бытия. Своим долгим пребыванием личности сгущают вокруг себя все то, что они полагают настоящим. Безделушки на стенах и полках, невытертая пыль, отставшие в углу обои, — это все показатели ваших отношений со Вселенной.

И все же люди меняются. Были неряхи, стали педанты. Были обормоты, стали профессора. Были «клевые парни» — стали нарки подзаборные. Там, куда попала она, всего лишь поднявшись лифтом на третий этаж, времени не было вообще.

Началось с двери. Дверь была стальная, но — в декоративном узоре из пестрых ракушек, словно бы группками разбросанных по серому металлу. Лена сперва даже не поняла, что за мастерская взялась бы изготовить подобное. Нет, наверное, сейчас все могут сделать, только плати деньги… Потом сообразила: дверь раскрашивали вручную.

Отчего-то это сочетание изысканно-изящных, бездумно-декоративных раковинок с хищной и ровной серой сталью отозвалось в Лене дрожащим, зыбким предчувствием неудачи.

Дверь отворилась сама, почти без звука, что крайне нехарактерно для объектов такого рода: обычно ведь в них что-то щелкает или лязгает, доказывая их принадлежность к миру живых вещей. На пороге стояла женщина, чье худое неподвижное лицо обрамляли густые русые кудри. Одета она была в простое платье, на плечах — толстая шаль. А может быть, тень.

— Заходите, Лена, — сказала женщина, отступая вглубь прихожей. — Меня зовут Ольга.

Она была похожа и не похожа на женщину из сна. Похожа — внешне, даже платье, кажется, было то же. Непохожа… в ней условность сна, странная неосознанность, ненамеченность, текучесть черт сочеталась с некой обусловленной явью жесткостью. Выражаясь яснее, она была и настоящей, и ненастоящей одновременно.

Лена никогда прежде не видела таких лиц. Отчасти оно напоминало лицо странной девушки Ирины, но та как спала наяву, а эта — словно сама была сном.

Такое же противоречивое впечатление производила и квартира, куда Лена прошла вслед за хозяйкой. Еще была ночь, а на стену прихожей напротив дверного проема из большой комнаты падала полоса бледного фонарного света. В этой полосе блестели глаза мультяшной кошки-часов на стене. Кто же вешает часы в прихожей?

Часы не тикали.

Большая комната определенно была той самой, виденной Леной во сне — не сне. По крайней мере, пианино было то же. Остальное… пожалуй, только желтые обои не претерпели изменений. Со стен исчезла паутина, напротив пианино появился маленький диванчик. На стенах возникли какие-то картинки в рамках. Содержание картинок уплывало прочь.

Еще… окно теперь нашлось не с той стороны, где его запомнила Лена. Она не была уверена, присутствовало ли вообще окно там, где Сергей умирал, пронзенный невидимым копьем, но если бы было — оно было бы не там, где теперь. Может, свет просто падал по-другому?

Здесь же комната рассекалась надвое белой плоскостью, отброшенной фонарем с улицы. Лена подумала: здесь всегда так. И ночью, и днем. Дополнительная черточка сюрреализма.

— Видите, как ярко? — усмехнулась Ольга. — Я даже не включаю свет. У меня и лампочки-то нет. Книг я почти не читаю. А для всего остального хватает и этого.

— Да, очень… ярко, — ответила Лена, стараясь попасть в тон хозяйке.

— Странная комната, правда? Вам кажется, что углы плывут и все меняется. Это из-за освещения.

— Здесь другого и не бывает, так? — спросила Лена, пристально глядя собеседнице в глаза.

— Именно. Да вы садитесь, садитесь.

Лена послушно пристроилась на диван. Ольга села напротив, на вращающийся стул. Сложила руки на коленях, на ткани платья, вдруг показавшейся серебристой. Тонкие пальцы выглядели узловатыми, гораздо старше, чем лицо.

— Что вы знаете… обо мне, о городе? — спросила Лена, стараясь, чтобы ее глосс звучал как можно решительнее.

— А что вы знаете? — вопросом на вопрос ответила Ольга.

— Подозреваю, что ничего существенного.

Они сидели и смотрели друг на друга. Потом Ольга сказала:

— Знаете… начните все-таки первой. Мне важно знать. Как вы это воспринимаете, чтобы знать, как именно мне рассказывать. А то я могу упустить что-то важное. И потом, именно вы ко мне пришли, а не я к вам.

Лена глубоко вздохнула.

— Знаете, на самом деле меня уже задрало то, что вокруг происходит! Все, что я поняла, это то, что нечто пожирает город. И это связано с Сергеем. И с завтрашним открытием памятника.

— Нечто пожирает… — Ольга хмыкнула. — Вероятно, так тоже можно сказать. Только… они ведь не людоеды. Они просто хотят как можно удобнее устроить свою жизнь, если вы Слуг имеете в виду. Не так уж и сильно они отличаются от всех наших бизнесменов и олигархов. И вреда они приносят меньше. Почему симарглы борются с ними, я вообще не понимаю. Они ведь не в вашей «зоне юрисдикции».

— Я… тоже не вполне это поняла, — осторожно ответила Лена. — Думаю, это что-то вроде традиции.

И тут же подумала: за традицией должно стоять что-то еще. Она не могла представить себе Вика, делающего что-то ненужное или бесполезное в ущерб себе или еще кому-то. Должно было быть какое-то другое объяснение. Должно было быть еще и потому, что неприязнь симарглов явно не оставалась без взаимности. И у Лены сложилось впечатление, что Слуги не просто пассивно защищаются от нападок симарглов… нет, словно бы симарглы мешали им самим своим существованием. Может быть, это как-то связано с тем, что симарглы имеют дело с оборотной стороной бытия?