Симарглы

Во сне она увидела девушку, что дремала, опустив голову на клавиши пианино. Русые кудри рассыпались по накинутой на плечи ярко-желтой вязаной кофте. Где-то рядом с ней стояла тьма, но боялась подойти, боялась коснуться ее. Вокруг женщины светился мучительный ореол, как будто лед на солнце в декабре. Как вокруг того врача. А еще женщина напомнила ей ее сестру.

«Как я любил ее, — шепнул ей голос Сергея. — Она была идеальна. Она и сейчас идеальна. Она ни за что не пустила бы город в себя. Она сопротивляется ему. Она стала мне запретной. А зовут ее Ольга».

Ольга спала. Спали часы на стене над пианино. Спал огромный кот на маленьком кокетливом диванчике в углу. Спала длинная рапира на стене. Все, что было в комнате, спало вместе с хозяйкой, но скоро она должна была проснуться, а вместе с ней проснулась бы и Лена.

«Не хочу, чтобы вы встречались», — сказал голос Сергея.

«Молчи, — ответила Лена, совершенно неуверенная, что говорит правильно. — После сегодняшнего ты не имеешь права разговаривать со мной».

«Я и не хочу с тобой говорить. Знаешь, что я сейчас валяюсь на своей кухне, истекая кровью? Твой друг хорошо меня продырявил».

«Замолчи».

«Ну уж нет. Если ты попала в мой сон, то я заставлю тебя испытать мою боль».

И в тот же момент комната вспыхнула красным: скорчившийся Сергей появился на полу перед пианино, и лужа крови вокруг него появилась вместе с ним. Разве столько может натечь из плеча?..

И Лена почувствовала, как ее собственная кожа на плече начинает лопаться, как кровь…

— Нет!

Клацнуло пианино пистолетным затвором. Ольга вскочила со стула — она проснулась — и шагнула прямо туда, где Лена находилась. И тотчас комната исчезла. Вместо нее возникла другая, побольше. Там были парты со стульями, на стульях сидели дети, а пианино у стены — гораздо больше, черное, а не коричневое, и с вертящимся стулом. Веселая учительница с розовыми от мороза щеками положила на подставку папку с нотами, открыла крышку.

«Я сейчас сыграю вам то, что мне недавно принесли… Вещь называется „Судьба“».

Один из детей, тощий черноволосый мальчик, скривил презрительно губы во взрослой усмешке и прошептал на ухо соседке, кудрявой русой девочке:

«Если это судьба, то должна быть настоящая какафония! Не у кого из нас нет судьбы, которую можно было бы предвидеть».

Девочка упрямо наклонила голову.

«Это была я, — шепнула Ольга, наклонившись к Лениному уху. — А мальчика ты узнала».

Сон оборвался.

Из-за распахнутого настежь окна веяло запахами летней ночи и яблок, плескалась река… Тишина и спокойствие вливались в комнату, их хотелось пить глотками.

«Как странно, — думала Лена. — Я знаю, что со мной не случится ничего плохого, потому что все самое худшее уже произошло. Я сломалась и изменила себе и своим интересам».

В этом был свой особенный кайф.

Потом она сообразила: от кровати пахло табаком. Как-то странно…

Девушка села, пошарила рукой на тумбочке у кровати; зажгла ночник. Огляделась.

Это была не ее комната. Обстановка почти такая же — в меру спартанская, но без туалетного столика. Зато все стены покрывали… картинки.

То есть, конечно, не только картинки. Там были гравюры, печатные и простые, карандашные и акварельные рисунки, фотографии… Гравюры и рисунки изображали местности, старинные дома, улицы, людей, одетых как в позапрошлом веке, странные пейзажи: дороги без линий ЛЭП и асфальтового покрытия, поезда, из труб которых шел дым… И — люди. Девушки в соломенных шляпках и с завитыми буклями по сторонам лица, мужчины с трубками в зубах, женщины с зонтиками и собачками на поводке, дети в коротких штанишках и юбочках… На некоторых картинках — смешные подписи с ятями и ерями. Рисунки отличались и качеством: сделанные на хорошей плотной бумаге и вставленные в рамку, просто обрывки, пришпиленные кнопками… обгоревшие на солнце и плохо различимые, заботливо обернутые в полиэтилен, иногда — подправленные шариковой ручкой… Все они, кажется, принадлежали разным авторам… некоторые вообще представляли собой обыкновенные заводские штамповки. Впрочем, большинство, как решила Лена, писала все же одна рука. Художника этого вряд ли можно было назвать настоящим мастером: он не привносил в пейзажи ничего своего, зато скрупулезно и четко копировал настоящее, соблюдая мельчайшие детали.

Были здесь и фотографии, причем больше, чем рисунков. Начиная от совсем старых: люди в старинных одеждах и неестественных позах (мужчины, в основном, в мундирах, женщины — с гладко зачесанными назад волосами). Очень много групповых, иногда отдельные лица обведены ядовито зеленым маркером. Потом — более новые. Начиная от видов забаррикадированных улиц с натянутыми кумачовыми плакатами «вся власть — советам» до фотографий «блошиного рынка» с китайцами и здоровенными бумажными сумками. Здоровый, чуть обгорелый по краю снимок, уже цветной: танки перед Белым Домом. Цветные, кстати, тоже всякие: и красивые студийные, и мелкие кодаковские, и любительские смазанные, и четкие профессиональные… Лица, лица, лица… Тысячи лиц, и все в беспорядке.

Почему-то казалось, что если смотреть на них, если пробежать взглядом по удивительным образом расцвеченной живыми людьми стене, уловишь некую связь… Вот девушка взмахнула рукой на одной картинке… а на следующей фотографии вскинул руку партийный деятель, потом дети водят хоровод, потом вьется, упираясь в пыльное небо, пружинистый черный смерч… Лена почувствовала, что сейчас сломает голову, пытаясь уловить за сонмами картин то, что они никогда не изображали и изображать не могли. Некое внутреннее движение… некую скрытую суть…

Но одна фотография…

Она — единственная — была прикреплена к дверце шкафа. Лена решила, что делали ее недавно, может быть, несколько дней назад. Яркая зеленая листва деревьев, солнечный свет… На поваленном березовом бревне у реки (уж не на том ли, где вчера или позавчера Лена разговаривала с симпатичным призраком Сергеем Петровичем?) сидят трое. Высокий носатый мужчина с роскошной гривой рыжих волос и широкой улыбкой обнимает одной рукой очень изящную черноволосую девушку, похожую на японку. Другой рукой он машет тому, кто фотографирует. Чуть поодаль от них сидит Вик. То ли дуется на что-то, то ли тень неудачно легла…

Видимо, этот рыжий и есть Артем.

Господи, как же надо скучать по земле… Как же надо любить жизнь, чтобы…

Тихонько, словно боясь, что ее застукают за разглядыванием кусочков совершенно не касающейся ее судьбы, Лена вышла из чужой комнаты и направилась по коридору к своей. Приоткрыла дверь. Заглянула.

Оказалось — не зря осторожничала. На ее заправленной кровати полулежал, прислонившись к спинке и прикрыв глаза, Станислав Ольгердтович. Крепко вцепившись в него обеими руками и положив голову ему на грудь, спал Вик. Во сне лицо «корнета» было удивительно детским, но сам он ребенком все равно не выглядел. Может быть, потому что его кулаки сжимались на свитере Станислава Ольгердтовича так, как руки ребенка не сжимаются никогда.

Станислав Ольгердтович открыл глаза, повернул голову в сторону приоткрывшейся двери и осторожно приложил палец к губам. Лена кивнула и тихонько вышла.

Она спустилась вниз и села за один из столиков, не зная, что ей делать дальше. Спать не хотелось, выходить на улицу — тоже. Хотелось есть, но заглянуть на кухню тоже было лень. А кстати, кто здесь у них готовит?.. И откуда берутся продукты? Вчера вечером Лена никого не увидела, но микроволновка была… Вот странно… И холодильник был.

Заскрипела лестница — это спускался Станислав Ольгердтович. Лена подумала, что шаги у него одновременно и тяжелые, и крайне осторожные. Он сел за столик напротив Лены, положил на стол большие руки.

— Вик очень устал, — сказал старый симаргл. — Очень много сил потратил. Не мог заснуть… Насилу я его убаюкал, — он как-то устало, едва ли не жалобно улыбнулся. — Знаете, ужасно боюсь, что однажды он не вернется… Разрешите, закурю?