Жертвы Северной войны

Прикосновение губ должно было быть совсем легким, но почему-то — и отнюдь не по вине Мари — таковым не оказалось. И вообще, она обнаружила, что ее крепко прижимают мужские руки — а прижимают, естественно, к мужской груди. Полузабытое ощущение было донельзя приятным… можно сказать, даже каким-то особенно приятным. Каким-то не таким. Словно бы все по-другому.

— Мари, вы… — прошептал инспектор. — Вы — это самое удивительное, что я встречал.

— Вы меня знаете только несколько часов, — с улыбкой возразила она.

— Этого достаточно, — серьезно сказал Альфонс Элрик. И снова поцеловал ее — на сей раз, глубже, чем в прошлый раз. А когда поцелуй закончился, она сказала:

— Пойдемте ко мне… Там будет удобнее…

Когда все закончилось, луна уже ушла. Мари лежала, обняв инспектора… о боже мой, все-таки тянет называть инспектором, хотя на самом деле это, конечно, не какой-то абстрактный чиновник, а ее Ал… так вот, она лежала, обняв Ала и думала о том, что уже очень давно не засыпала рядом с мужчиной. Впрочем, сейчас спать не хотелось, несмотря на то, что день получился из ряда вон длинный. Подумать только, еще с утра она отвозила в клинику старого Шульца, а с тех пор столько всего успело случиться!

— Мари, ты просто чудо, — шепнул ей Ал. И она поняла, что ему тоже спать не хочется. — Мне кажется, я всю жизнь тебя искал.

— Шов не разошелся на щеке? — спросила Мари с некоторой тревогой. — Не болит?

— Нет… Мари, я серьезно.

— Мы с тобой часов десять знакомы, не больше.

— Меньше, — ласково отозвался он. — Ну и что? Это не важно.

— А если я храплю?

— Зато я сплю крепко.

— А если я неряха?

— Не похоже.

— А если я скандалистка?

— К скандалистам я привык.

Короткое молчание. Затем Ал тихонько засмеялся.

— Что? — удивилась Мари.

— Я подумал, не собираешься ли ты сказать мне: «Слушай, на самом деле я — мужчина!», как в том старом фильме.

Мари засмеялась тоже.

— А что, — сказала она, не желая сдаваться. — Может, я здорово маскируюсь!

— Ну тогда ты тем более гениальна, — безмятежно отозвался Ал.

Мари приподнялась на локте и сердито посмотрела на него.

— И все равно ты уедешь, когда закончишь это дело.

— И тебя увезу. Если ты поедешь, конечно.

Мари почувствовала, что у нее голова сейчас закружится.

— Это что, предложение руки и сердца? — спросила она.

— Пока нет, — возразил он. — Чтобы делать предложение по всем правилам, нужно кольцо. А где я его сейчас возьму? Так что с этим придется подождать хотя бы до завтра… Или даже еще дольше… У вас же тут наверняка нет ювелирного магазина.

— С ума сошел, — произнесла Мари еще сердитее. — Кто же делает предложение девушке… — она хотела сказать «после того, как один раз с ней переспал», но выразилась мягче, — … в такой ситуации?

— Я делаю, — Ал улыбался. — Я же говорю, я тебя всю жизнь искал. Мне даже нравились всегда только женщины, которые были похожи на тебя. Только я этого не понимал.

Мари ничего не ответила. Она просто спрятала лицо у него на груди и попыталась понять, что она чувствует. Это оказалось очень-очень трудно. Нет, действительно, трудно. Она даже не могла понять, любит ли она его. Он, определенно, ей нравился, и вообще подобных ему мужчин она до сих пор не встречала, и… но все-таки чересчур скоропалительно все. Кроме того Мари знала, как быстро порой могут вспыхивать чувства, как легко их принять за настоящие, и как они потом могут исчезнуть, не оставив после себя ничего, кроме пустоты.

Против воли она спросила, хотя совершенно не хотела спрашивать ничего подобного:

— А у тебя много было женщин?

Она ожидала, что он уйдет от ответа — обычно, у мужчин его возраста в «любовных приключениях» недостатка не бывает. Но он сказал с какой-то грустью:

— Три.

— Что? — Мари показалось, что она ослышалась.

— Три, — повторил он. — Это в кого я влюблялся. А если ты говоришь об интимных отношениях, то только две.

— Да ты святой! — она снова приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. Он был серьезен.

— Нет, просто застенчивый, — вот теперь — улыбнулся. — К тому же, за первую девушку мы сперва соревновались с братом. Совсем еще детьми были. В итоге, он на ней и женился. Но с тобой все по-другому.

И Мари не знала, что на это сказать. Она снова легла, и через какое-то время произнесла:

— Странно думать, что завтра будет день, да?

— Да, — она почувствовала, что он попытался кивнуть, но сложно кивать, когда лежишь. — И надо заниматься делами. Ну ничего. Сделаем.

— Сделаем, — со вздохом согласилась Мари. — Правда, я предпочла бы поспать не четыре часа, а подольше.

— Ты, главное, хоть эти четыре часа поспи. А то будешь болтать, не скоро еще заснешь.

— Кончай меня пилить! Сколько можно! — откликнулась она с притворной сердитостью, чем снова его рассмешила.

И, засыпая, Мари подумала: «Точь-в-точь как когда мы с Алом, его братом и еще одной девочкой играли с Квачем… нам было лет по десять, и Ал говорил, что мне пора домой, а то родители будут волноваться…» В полусне она еще удивилась своим мыслям: в ее детстве они с Алом никогда не были знакомы, да и не могли быть, если уж на то пошло: он на восемь лет старше. И Квача тогда не было. И родители погибли еще до того, как Мари исполнилось десять…

Но у снов свои законы… И вот уже маленькая Мари несется по зеленой траве, и ярко светит солнце, и рядом с ней бежит огромный белый пес, и родители ждут дома…

Глава 4. Знак

Как правило, Мари просыпалась от того, что ее будил Квач — тыкался мокрым носом в торчащую из-под одеяла пятку, жарко дышал в ноги, иногда даже тихонечко, забыв о чувстве собственного достоинство (с ним это случалось так часто, что Мари даже сомневалась, есть ли у него это самое чувство вообще), жалобно поскуливал, требуя завтрак… Короче говоря, происходила стандартная утренняя сцена, живо знакомая всем владельцам собак, если эти владельцы в свое время, конечно, не додумались держать животное во дворе.

«В конуру!» — мрачно обещала Мари каждое утро, иногда даже запуская в пса подушкой. Однако Квач подушку ловил зубами, а на угрозы не обращал ни малейшего внимания. Знал, что хозяйка не серьезно.

Мари, действительно, всерьез о депортации животного не думала — зачем, если он исполнял функции будильника гораздо лучше, чем старенький, подклеенный в нескольких местах аппарат, с отколовшейся пластиковой ножкой, замененной деревянной палочкой (Кит в свое время выстругал для нее) и фигурными стрелками — единственное, что у Мари сохранилось от родительского дома. Голосина у этого будильника был богатырский, но Мари за долгие годы привыкла и даже не вздрагивала, когда он начинал трезвонить. В лучшем случае, переворачивалась на другой бок. Живого и настырного Квача игнорировать было сложнее.

Сегодня Мари проснулась раньше собаки, чему немало удивилась. Еще больше она удивилась тому, что у ее пробуждения, строго говоря, не было никаких внешних причин. Еще даже по-настоящему не рассвело, комнату заливали неясные серые сумерки. То есть проспала она очень мало. Однако голова была совершенно свежей, как будто Мари, напротив, отлично выспалась. А еще у нее было ощущение, что вчера произошло что-то очень-очень хорошее, но она никак не могла вспомнить, что.

«Сейчас встану, почищу зубы и обязательно припомню, — подумала про себя Мари. — Только сегодня суббота… надо не забыть про альбом с фотографиями… Надеюсь, много пациентов не будет…» Она пошевелилась, намереваясь встать, и тут же обнаружила, что то теплое, к которому она прижималась, было вовсе даже не одеяло, а чье-то тело. Мари замерла, ошарашенная. Вот это новость!

И тут она вспомнила все события вчерашнего дня. И, особенно, вечера. Наконец-то в Столице откликнулись на просьбу прислать какого-нибудь инспектора, и прислали в высшей степени симпатичного инспектора Элрика, который дрался вместе с ней на поляне, потом починил разбитый Квачем столик, потом попросил называть его просто Альфонс, а потом они…