Солнечные дни

Раз Загорелов застал его вот именно за такою работою.

— Ты что это, братец, делаешь? — спросил он его ласково, но этот ласковый тон нисколько не успокоил Жмуркина, а только еще более взбудоражил его, наглядно доказав ему, насколько хитер и опасен его враг.

— Вот видите-с, стенки-с поливаю, — отвечал он с некоторым лукавством в лице.

— А что?

— Да спать ночью душновато-с. А потом мало ли что-с может выйти. Извольте вот сами сообразить-с! — Он весь шевельнулся перед Загореловым с самым лукавым выражением. — Сами сообразите-с! — шептал он с мучительною усмешкой.

— Да это верно, — согласился Загорелов, — это верно, — я и сам терпеть не могу спать в духоте! Только почему же ты окон на ночь не отворяешь? — спросил он его вдруг совершенно спокойно.

— Окон почему не отворяю? — переспросил его Жмуркин в глубочайшем недоумении. Этот вопрос показался ему чересчур уж нелепым по своей наглости. — Окон почему не отворяю? — повторил он свой вопрос. — Я думаю, сами знаете почему. — Он снова лукаво усмехнулся.

— Простуды боишься? Так тогда затворяй, непременно затворяй! Ты ведь в самом деле здоровьем похвастаться не можешь. Затворяй, затворяй!

Загорелов пошел прочь от Жмуркина, к балкону, где слышалась веселая болтовня Сурковой и Перевертьева.

А Жмуркин злорадно говорил ему вслед:

— И окна запираю и все крючочки заново переменил! Так что уж теперь надежно! В случае чего...

Он усмехнулся и торжествующе подумал:

«А я ему опять закорючку и навыворот, — поди-ка вот, поломай-ка теперь головку-то!»

Вскоре же после этого, когда он работал однажды в кабинете Загорелова, тот предложил ему стакан чаю. Жмуркин наотрез отказался; внезапно ему пришло в голову, что чай может быть отравлен.

— Нет-с, будьте уж любезны-с, я не могу, — сказал он Загорелову, почтительно прижимая руку к сердцу и всем своим лицом в то же время желая его предуведомить, что он тоже себе на уме, и что взять его голыми руками будет довольно затруднительно и почти невозможно. — Нет, уж извините-с! — шептал он с лукавым поклоном.

— Да разве ты никогда не пьешь чаю? Что тебе, вредно, что ли? — с участием допытывался у него Загорелов.

— Да пожалуй что и вред может выйти!

— Это от одного стакана-то?

— Да уж пожалуй что и от одного стакана-с! Будьте любезны, никак нельзя-с!

Он все более и более точно погружался в какую-то яму, населенную всяческими ужасами. Он потерял сон и аппетит; ночью его терзали мучительные сердцебиения, а пища казалась ему приправленной каким-то отвратительным на вкус снадобьем.

Жизнь стала для него невыносимою, а иногда ему приходило на мысль немедленно же рассчитаться и уйти куда-нибудь, куда глядят глаза, лишь бы освободиться от всех этих ужасов, преследующих его по пятам, как своры злобных ищеек. Однако, и эта мысль тотчас же казалась ему никуда негодным вздором: разве Загорелов оставит его в покое даже и там, раз он знает, что самая заповедная его тайна находится вот в этих самых руках? Наоборот, Жмуркину казалось, что жить здесь для него даже много выгоднее, чем где бы там ни было, так как все же его враг был у него на виду, и, следовательно, ему было удобнее следить здесь за каждым его движением.

«И в случае чего, — сейчас же наоборот!» — думал он.

И он оставался жить здесь.

Как-то раз среди ночи он проснулся в сильнейшем беспокойстве, с удушливым криком, ощущая припадок мучительного сердцебиения. Он услышал извне какой-то подозрительный шорох, и ему показалось, что его флигель обкладывают сухим хворостом; он сразу же сообразил, что это делают для того, чтобы подпалить затем его жилище. Он беспокойно бросился к револьверу и не нашел его. Ему пришло в голову:

«Отобрали! Умышленно!»

Он бросился к токарному станку, вооружился тяжелым молотом с металлическою ручкой и, тихонько полураскрыв дверь, выглянул наружу, сжимая свое оружие в похолодевшей руке. Но вокруг не было ни души. Лунная ночь сияла на небе, и сад спал в серебристом покрове. Осторожно прислушавшись, он двинулся на крыльцо, беспокойно оглядываясь разыскивая невидимых врагов, мягко ступая босыми ногами. С теми же телодвижениями он обошел весь свой флигель, заглядывая в глубину кустарника, неподвижно купавшегося в зеленоватом свете месяца. Но и там он не увидел никого. Это его несколько успокоило, но теперь он уже боялся возвратиться назад во флигель. Ему пришло в голову, что пока он делал свой обход и был у задней стены, в открытую дверь флигеля мог кто-нибудь проскочить и затем спрятаться в темном углу. И когда он теперь войдет туда, его внезапно ударят по голове, накинут на его шею полотенце, задушат как беспомощного кролика.

«Что же это такое? — думал он с тоскою, застыв перед своим флигелем с молотом в руке. — Что теперь будешь делать?» — шептал он в мучениях, чувствуя себя запертым в ловушку.

С минуту он простоял так, напряженно разбираясь в безвыходности своего положения, а затем ему пришло на мысль идти сейчас же к окну загореловской спальни, разбудить того ударами по стеклу и покаяться ему во всем. Пусть он его судит сейчас же и как хочет; все же это нисколько не страшнее тех ужасов, среди которых он живет уже давно. Эта мысль как будто даже понравилась ему; он словно успокоился и двинулся к дому, как был, в одном белье. Через минуту он уже был там, у этого окна, светившегося под лунным светом. Окно это выходило на восток и не задергивалось на ночь гардиной, так как Загорелов любил, чтобы его поднимало с постели восходящее солнце. Жмуркин затаил дыхание, осторожно поставил ногу на широкий выступ фундамента, и заглянул через это окно в глубину спальни. Однако, в первую минуту он ничего не увидел там; у него точно мутилось в глазах от мучительного сердцебиения, снова наполнившего его шумом, похожим на сердитый свист кузнечных мехов. В нем точно раздували этими мехами какую-то отчаянную решительность, как кузнец раздувает горячее пламя угля, и Жмуркину стало ясно, что просить у Загорелова какой-то там милости он пожалуй что и не станет. Он передохнул и снова заглянул в окно спальни. И тогда он увидел Загорелова, он внимательно оглядел его. Загорелов спал на спине, до пояса завернутый в простынку, и его красивая голова высоко лежала на белевших подушках. Ворот его рубахи был расстегнут, и Жмуркин увидел на его груди маленький серебряный крестик и такой же медальончик, вероятно, образок с сорока мучениками, — тот самый, при помощи которого он купил все это имение. Жмуркин услышал его ровное и спокойное дыхание и тут же заметил, что окно его спальни даже не заперто. Загорелов спал безмятежным сном младенца, даже не потрудившись запереть на ночь окна. Это открытие поразило Жмуркина, и на минуту в нем шевельнулась какая-то мысль, которая как бы шла вразрез с прежними его думами, но она сейчас же исчезла, словно утонув во мгле. Передвинувшись на выступе фундамента к одной стороне окна, зажав под мышкой свой молот и не спуская глаз с лица Загорелова, он стал тихонько отворять створку окна; та плавно двинулась к нему навстречу без звука, точно ее петли предупредительно смазали маслом.

Его сознание напряженно застыло, словно замкнувшись непроницаемым кольцом вокруг одной идеи: «Молотком в лоб и изо всех сил!»

«Ты на два вершка от душегубства ходишь!» — внезапно припомнились ему слова Безутешного. И непроницаемое кольцо разорвалось перед этим воспоминанием, как туча перед бурей.

Жмуркин поспешно спрыгнул с фундамента, быстро прошел к себе во флигель и, швырнув молот на прежнее его место, сел на кровать. На минуту все ложные страхи точно покинули его, и он внезапно увидел ту пропасть, куда его влекло так неудержимо. Он схватился за голову и горько заплакал, припав к подушке. А утром, когда он проснулся, та же мучительная мгла одевала его сознание, и он тотчас же устремился на поиски своего револьвера. Его он нашел вскоре же в кармане ватной куртки, но зато он обнаружил у себя новую пропажу. И эта последняя пропажа была много существеннее первой.

Пропал его дневник, тот самый, которым он запугивал Загорелова.