Солнечные дни

— Послушайте! — заговорила Лидия Алексеевна после долгого молчания, не оборачиваясь к Жмуркину. — Вам меня слышно?

— Слышно-с.

— Послушайте: не думайте, что я хитрю и лукавлю с вами. Вы видите, как все это неожиданно вышло для меня? — Она говорила с мольбою в голосе, точно заискивая перед этим человеком.

— Вижу-с, — отвечал тот.

— Вы верите, что я в вашей власти, и мне не уйти никогда, никуда?

— Верю-с.

Они переговаривались все так же, не глядя друг на друга, оба бледные.

— Так вот, все будет так, как я сказала, — говорила Лидия Алексеевна, не отрывая глаз от сверкающей поверхности Студеной, и было видно, как вздрагивала ее рука, придерживавшая сбоку юбку. — Все будет так, — говорила она, — и вы верьте этому и не губите нас. Как только он куда-нибудь уедет, Максим Сергеич, — пояснила она чуть слышно и замолчала, точно будучи не в силах вытянуть из себя более ни единого звука.

Он словно понял это и сказал:

— Хорошо-с. Будем-с ждать! Вы меня ненавидите? — вдруг спросил он.

— Да, — отвечала она.

— Что же делать-с! — прошептал он. — Благодарим-с и на этом!

Его лицо выразило на минуту мучение, точно оттуда внезапно выглянул кто-то другой. А потом это лицо снова застыло в выражении холодной решительности.

— Что же делать-с, что же делать-с! — шептал он холодно. — И все-таки вам не уйти.

— Стыдно вам! — проговорила она и пошла, но уже не в усадьбу Загореловых, куда она было направлялась, а обратно домой.

Ей было бы тяжко увидеть сейчас Максима Сергеича. А вскоре и совершенно неожиданно ее осенила новая идея, точно указавшая ей путь спасения. Перед ней словно раскрыли дверь. Она сразу оживилась, воспрянула духом, повеселела, как ребенок, выпущенный на свет из темной комнаты, населенной всяческими ужасами.

«Неужели же я спасусь? — думала она в беспечной радости. — Неужели же? Неужели же? Господи, за что Ты так милостив ко мне, недостойной!»

В первое же свое свидание с Загореловым она спросила его:

— Максим, ты меня любишь?

— Люблю, — отвечал тот. — Разве же ты можешь сомневаться в этом? Конечно, люблю. Люблю, люблю! — повторил он весело.

— Я хочу попросить у тебя некоторой жертвы, — снова заговорила Лидия Алексеевна. — Способен ты ради меня на жертву? — Она придвинулась к нему, ласково перебирая крутые завитки его рыжих волос. — Способен ты ради меня на жертву? — повторяла она с выражением ласки во всей фигуре.

— На жертву? — переспросил тот, на минуту задумываясь. — Тебе нужны деньги? — спросил он ее вдруг. — Если так, я могу дать тебе хоть сейчас три тысячи. Или две, — добавил он тотчас же. Он весело рассмеялся, счастливый сованием, что он может выдать такой, куш, не моргнув бровью.

— Не денег я прошу у тебя, а жертвы, — сказала Лидия Алексеевна, чувствуя сердцем беду; ей казалось, что раскрывшуюся было перед ней дверь снова начали тихонько затворять.

— Жертвы? — повторил Загорелов, задумываясь. Он как будто плохо разбирался в этом слове. — На безрассудство я не способен, — наконец сказал он, — а на жертву — не знаю. — Он пожал плечами. — Вот если ты потребуешь от меня, — пояснил он, — чтобы я остался бос и наг и переселился бы с тобою в аркадский шалаш, — на это я не способен.

— Нет ты можешь оставаться богатыми — сказала она, — но сделай для меня вот что: продай все имущество и бежим с тобою. Я люблю тебя, и мне надоело сидеть по уши в обмане. Убежим с тобою! — повторяла она, заглядывая в его глаза с выражением мольбы.

— Куда?

— За границу, в Америку, куда-нибудь! — Она вся прижалась к нему с внезапной надеждой в сердце.

Грустно-озабоченное выражение его лица точно оживило ее. Между тем он долго сидел в задумчивости и молчал. В нем как бы шла некоторая ломка. Она застыла рядом с ним в беспокойном ожидании, придерживая его руку в своих, точно желая передать ему всю свою решительность.

— Нет, я этого не могу сделать, — наконец проговорил он, как бы очнувшись. — Ты знаешь, я не могу жить без дела, а что я буду делать там, в этой Америке? Я боюсь очутиться там в положении клюквы, пересаженной на экватор. И потом, чего ты боишься?

Он заговорил все на ту же тему, пытаясь убедить ее, что бояться им нечего, что никакая нелепая неожиданность не может обрушиться на их головы, раз они умны и осторожны.

Она не могла переломить и одолеть его, и по дороге домой она печально думала о нем: «самоуверен, как мальчик».

В саду она увидела Анфису Аркадьевну и подошла к ней. Та со вниманием читала книгу, шевеля мясистыми губами.

— Ты что же это, голуба, говорила мне, что этого самого Лафре убили? — сказала она. — А он здоровехонек! Вот видишь, — она повела пальцем по странице, — вот видишь! «Ха-ха-ха, засмеялся капитан Лафре»... — прочла она по слогам.

— Лафреньер, — договорила за нее Лидия Алексеевна и замкнутым голосом она добавила: — Его убивают в пятнадцатой главе, а это четырнадцатая.

— Ах, и то правда! — спохватилась Анфиса Аркадьевна. — А я грешным делом перепутала. Я ведь римскую-то цифирь только до двенадцати знаю!

Она замолчала. Лидия Алексеевна внезапно положила ей на плечи обе руки.

— Сестрица, — сказала она жалобно, — вы спрашивали меня, есть ли и у меня Лафре. И знаете что? Скоро у меня их два будет!

Она припала к ней.

— Ну, будет, будет, голуба! — зашептала Анонса Аркадьевна, прижимая ее к себе. — И если я тебя этим самым поганым Лафре обидела, прости ты меня, глупую! Ну, будет, будет, будет!

XXI

Прошла неделя. Был вечер, и потускневшая поверхность Студеной дымилась паром. Жмуркин беспокойно слонялся по берегу, тревожно прислушиваясь к мучительному чувству, пронизывавшему его сердце острою болью. Это чувство точно предостерегало его в чем-то, и, озираясь по своему обыкновению на свой план, он с недоумением думал:

«Чего же я беспокоюсь-то? В плане ведь все аккуратно. Все, как есть! Чего же это я?»

Он был уверен, что в этом отношении все обстоит вполне благополучно, по это сознание нисколько не утешало его теперь, а лишь повергало в недоумение еще большее, и он говорил себе:

«А если все обстоит благополучно, так чего же я волнуюсь? Стало быть не все благополучно, а только я не вижу бреши!»

— Разве же этого не может быть? — спрашивал он себя и уже вслух, разводя руками, бледный и взволнованный.

Он в унынии хватался за виски и снова принимался напряжению думать все о том же, проверяя каждый малейший штрих своего плана. Он уже не думал ни об обладании тою лукавой женщиной, ни о деле своего мщения, как он любил называть свои намерения, а только о своем плане, только о нем одном, точно он заслонил перед ним весь мир, всех и все, точно он придавил его собою, как каменная груда. И внезапно ему стало ясно в то же время, что он уже давно думает только о нем одном, об этом плане, о мечте, точно для него было гораздо важнее доказать себе свою берложью правоспособность, чем осуществить свои намерения на деле.

На минуту ему стало страшно от этого сознания.

«Что же это я все об одном и том же?» — подумал он с тоскою. Он присел на берег и, поглядывая на туманившуюся поверхность реки, решился ни о чем не думать более. Однако, план вставал перед ним снова, как призрак, от которого нельзя было откреститься никакою молитвой, и, забывая свое решение, он думал снова:

«Что же в нем неладно, если так?» Он шевельнулся, разводя руками и снова уходя с головою в свои думы, нахлынувшие на него, как наводнение.

«Постойте, постойте!» — думал он, словно обращаясь к кому-то, кто мешал ему разобраться с должным вниманием в этом потоке дум. И он снова принимался за свои выкладки, шевеля губами.

«Она никому не может сказать, — думал он о Лидии Алексеевне, занятый бесконечной проверкой своего плана. — Никому не может, так как если она выдаст нашу тайну Максиму Сергеевичу, я, лишь только узнаю об этом, сейчас же иду с докладом к Елисею Аркадьевичу. Следовательно, ей нет никакой выгоды обличить меня перед Максимом Сергеевичем».