Незаживающая рана (ЛП)

В этот вечер она не топила и не зажгла лампы. Лишь взобралась на печь, еще немного теплую с утра и, укрывшись свиткой, съежилась на краю. Она не спала, да и не

пыталась сделать это, а лежала так, не смыкая глаз, и в сумраке дома перед ней вставали давние, но памятные картины.

…Он родился в такой же, как сегодня, ветреный осенний день – маленький кричащий мальчик.

Отец только что переболел тифом, уже поднялся, ходил, но был еще слаб. Первый сынок стал большим утешением в этой стоявшей на краю деревни хижине. Они с отцом вдвоем выпестовали, выходили его, радовались его первым шагам и первым словам. Шло незаметно время, и рос белокурый, послушный мальчик – ласковый, смышленый, резвый. В пять лет он ездил с отцом в поле на ночлег, пас гусей, а потом, когда родилась Маруська, стал ее нянчить.

Учился он хорошо, на праздники приносил маленькие школьные премии: тетради, пенал, цветные карандаши. Соседи хвалили сына, и материнское сердце чаще билось от радости. После школы Василек поступил в городской техникум, чтобы стать учителем.

Тогда же мать узнала первую боль разлуки и первую волшебную радость встречи. Он был совсем еще подросток, а уже его уважали в деревне, соседки завидовали Фекле, мужчины хвалили сына, а он все, как и в детстве, был скромным, застенчивым и сдержанно ласковым с матерью. Она тогда уже осталась одна – отец немного прожил со слабым здоровьем и умер по весне. В тот год Василек оканчивал учебу, повзрослел, подрос, раздался в плечах. И однажды, на какой-то праздник, во время его короткого приезда домой, почувствовала мать, что уже закончилось детство ее белоголового мальчика и с ним – ее материнская власть над сыном.

Она хорошо помнила тот теплый майский вечерок, когда в воздухе пахло тополем и молодыми березовыми листьями. Гудели во дворе майские жуки, где-то в деревне играла гармонь, и Фекла, вспомнив, что нужно до гуляний накормить сына, пошла за дом в огород крикнуть его. Он там что-то читал, но когда мать увидела его, Василий, забросив книгу, встревоженно и пристально смотрел из-под рябины на пламенный разлив зари. Фекла ласково позвала сына, но он даже не пошевелился, глядя на запад, а потом сказал то, что навсегда лишило покоя материнское сердце:

– Мама, посмотри: видишь, какой запад? Правда, похоже на огромное пожарище? А пожалуй, действительно запылает земля. Война будет, мамочка. Я пойду туда, останетесь вы с Маруськой.

Фекла, помнится, перепугалась, поняв страшный смысл тех слов, заплакала, а он вскочил, обнял ее и успокаивал, как мог, говоря, что, может, все еще обойдется. Но когда она утихла, мучась дурным предчувствием, сказал уже серьезно и твердо, как взрослый мужчина:

– Все же, если что случится, я пойду, мама. Призовут или нет, а пойду: так надо.

Она не понимала всего, но верила, что да, так надо, и не отговаривала, не умоляла.

И все же в сердце он оставался маленьким, хорошим белоголовым мальчиком, которому нужна ее любовь и ее забота. Все казалось ей в страшные годы войны, что ему где-то трудно, что он мучается от боли, от стужи, от голода. И она не находила себе места в доме – хотелось бежать, найти сына, помочь, принять часть его бремени на свои плечи. Но куда бежать и где искать?

Шли годы. Они несли отчаяние, реже короткую, как проблеск осеннего солнца, радость. Люди приходили с войны, из партизан, многие были ранены, но живы, о других пришли похоронки. Матери оплакали погибших и понемногу успокоились – потерянного не вернешь. Фекла же все ждала – долго, терпеливо, без жалоб, а сын не шел, не отзывался. Ее утешали соседи, много раз уговаривала Маруська, которая уже вышла замуж и жила в далекой деревне. Зять при каждой встрече терпеливо приглашал тещу к себе – там росли внуки, и она была очень нужна. Но Фекла все не могла покинуть хату, где родился сын, и которую она упорно долгие годы берегла для него.

В дом понемногу входит слепая осенняя ночь, глухая тишина, помимо Феклы здесь никого нет. Был когда-то кот, да и тот почему-то сбежал. Большое горе убило всякий интерес к жизни, сломало характер, искалечило душу – ничто не мило сейчас старой, одинокой женщине.

Она все лежит, открыв глаза, думает свои невеселые думы и напряженно вслушивается. Так уж привыкла за шестнадцать лет тревог и ожиданий – слушать каждый шелест и каждый звук в окрестности.

Но везде тихо, только шуршит по крыше холодный ветер, и где-то на дороге гудит машина. Она, по-видимому, приближается, буксует на тех колдобинах, у холма. Вдруг синеватый дрожащий свет ее фар скользит по окнам и кладет в углу под потолком узенькую блестящую полоску. Машина гудит ближе, полоска медленно тащится по закопченым, потрескавшихся бревнам, становится шире; появляются черные полосы рамы, и вот уже на стене – светлый косой отпечаток Феклиного окна с одной заткнутой створкой. Окно все быстрее скользит по стене в другой угол и в конце концов исчезает, осветив на миг огромный гвоздь и воротник висящего на нем полушубка. В доме снова становится темно, и машина с тяжелым стуком и гулом едет дальше.

Фекла неподвижно слушает, думает свое и вдруг вскакивает, охваченная новой надеждой. А может, это он, может, он со станции приехал, стоит сейчас у родного дома, вот-вот войдет. Фекла поднимает голову, и ей слышатся шаги на крыльце и тихий короткий стук. Он! Старуха поднимается на печи, спускается и, накинув ватник, торопливо дребезжит защелкой.

Распахивает двери сеней – и в лицо бьет дождь и холод осенней ночи, вокруг тишина и тьма. На крыльце никого, на дворе темно. С минуту Фекла вглядывается в ночь, слушает, и сердце ее снова захлебывается от отчаяния, никак не желает согласиться с крушением надежды. Осторожно шаркая сапогами по грязной земле, старуха заходит за угол, долго всматривается в улицу – никого.

Потом она возвращается и опять лежит на печи с открытыми глазами и слушает, слушает всю ночь. Под утро все же засыпает и будто в продолжение своих мыслей видит чудесный сон.

Видит она, точно наступает новый день – день рождения Василька. Она хлопочет во дворе и все смотрит на дорогу, ждет и, разумеется, знает, что сегодня должен появится он, ее надежда. Фекла все готовится к этой встрече, но почему-то нет радости на сердце от скорой встречи – что-то мешает ей, этой радости. Наконец ожидание встречи и вовсе исчезает. Фекла топит печь, ей помогает дочь Маруська. Они пекут блины и между делом лакомятся праздничным яствами, совершенно забыв уже о Васильке и его возвращении. И вдруг стучит соседская Ульянка и что-то кричит в окно – Фекле не слыхать слов, но она догадывается, что это возвращается сын. Старуха выбегает из дома и видит, как по той же дороге, что и шестнадцать лет назад, идет ее сын, ее дорогой Василек. Но идет очень медленно, часто останавливается, становится на колени – с ним что-то случилось, ему, видимо, очень трудно. Мать, охваченная отчаянным волнением, напрямик, через картофельное поле и грязь, в одной кофте, без платка бежит навстречу. Она уже знает: что-то страшное, непоправимое случилось с ее Васильком. Рыдая, подбегает к сыну – он, приподнявшись на руках, лежит на дороге, и его молодое, такое же, как и шестнадцать лет назад, без единой морщинки, лицо сочувственно улыбается. Но что это? Почему у сына нет ни рук, ни ног, вместо них одни только короткие культяпки? И откуда кровь на его пилотке с маленькой зеленой звездочкой? Мать, цепенея от ужаса, хватает сына, пытается поднять и рыдает, а он спокойно так говорит: «Ничего, мама, все самое страшное закончилась. Теперь жить будем…»

А потом она видит его в родном доме, будто он сидит в углу и уже не в красноармейской форме, а в сером пиджаке, который пошил перед войной, и серьезно говорит матери: «Ну и ничего, хотя я и погиб, но опять жив».