Страница 23 из 32
В последний раз я был здесь прошлой осенью, когда Дарья сказала, что хорошо бы нам видеть друг друга как можно реже. И вообще жить в разных домах. Разных районах города. Разных странах. А еще лучше, на разных материках.
Мы стояли над Чертовкой и смотрели на мельничное колесо. Мы смотрели как оно величаво вращается, целиком занятое собой, как оно мелет черную осеннюю воду, и молчали.
- Сколько вы здесь? - спросила Стефания.
- Пять лет, - сказал я.
- Привыкли?
- К этому нельзя привыкнуть, - сказал я. - Можно только смириться. В частности, и с тем, что нельзя привыкнуть.
Шум воды, падающей с колеса, заглушал шорохи листьев, которые сыпались с единственного дерева у моста.
Стефания стояла, опершись на парапет.
У нее была короткая стрижка. Правая прядь русых волос длиннее, чем левая. Она закрывала ей часть лба.
- Вы мне хотели что-то сказать, - напомнил я.
- Вы много знаете, - сказала Стефания. - Очень много. Вы, наверное, ничего не успели сделать?
- Я? - спросил я. - Где?
- Дома.
- Ах, дома, - сказал я. - Вы что имеете в виду?
- Что вы вообще делали?
- А вы?
Стефания обхватила себя руками за плечи.
- Я жила, - сказала она. - Думала.
- Я тоже, - сказал я. - Думал.
- Прозой или стихами? - спросила она, глядя на мельничное колесо.
Я засмеялся.
- Все-таки вы ведьма, Стефания, - сказал я.
Она резко повернула голову. У нее были зеленые кошачьи глаза. А мне казалось, что они голубые.
- Я не ведьма, - сказала она на родном языке. - Нэйсем чародейнице.
- Да что вы, Стефания? - спросил я.
Она снова смотрела на колесо.
- Стихами, да?
- Стихами тоже, сказал я.
- Ну прочитайте что-нибудь.
- Стихи на чужом языке трудно воспринимать, - сказал я. - Да еще с голоса.
- Не бойтесь, - сказала она. - Я пойму.
- Я жив, пока я жив, - сказал я, - пока я жид. Это понятно?
Она кивнула, глядя на черную воду.
- Что же вам здесь может быть понятно? - спросил я. - Ведь "жид" по-чешски и "жид" по-русски это разные люди.
- То есть? - спросила Стефания.
- Чешский "жид" это русский "еврей", - сказал я, - а русский "жид" это чешский "жидак", это вам понятно?
- Нет, - сказала Стефания.
- Ладно, - сказал я. - В России я всю жизнь был "жидом". Эмигрировал, чтобы не слышать это слово. И попал в страну, где "жид" это официальное название еврея. Ну не смешно ли, а?
- Действительно, смешно, - сказала Стефания.
- Не вижу в этом ничего смешного, - сказал я.
Мы помолчали.
- Слишком большое значение вы этому придаете, - сказала Стефания.
- Чему этому? - спросил я.
- Еврейской теме, - сказала Стефания.
- Ну конечно, - сказал я.
- Прочтите лучше стихи, - сказала Стефания. - Я пойму, честно.
Я посмотрел на нее. Я почувствовал, что уже устал. Еще до всех этих дурацких объяснений. Если бы все это мне снилось, я бы уже завыл. Но мне это не снилось.
Я прочел десятилетней давности строчки. Теперь уж все равно было, кому их читать.
Я жив, пока я жив, пока я жид,
который жизнь по-русски говорит,
когда вокруг забвения дыра
и сам ты весь на волоске пера.
Иначе не могу и не хочу.
Иначе - обращаются к врачу.
Иначе шеей пробуют петлю,
вот этого я очень не люблю.
Люблю лицо, а не винцо, люблю права,
от коих не одна кружилась голова,
еще страну, где жид всегда герой,
еще себя, - за то, что я такой.
Я достал сигареты.
- Давно не читал стихи девицам, - сказал я.
Стефания выпрямилась и закурила от моей зажигалки.
- У вас все в таком духе? - спросила она.
- В каком таком?
- Ну, в таком, - сказала она, - не могу найти слово.
- Попробуйте по-чешски.
- По-чешски тоже не могу, - сказала она.
- Ага, - сказал я, - ну, значит, действительно, все в таком.
- Очень грустно, - сказала она.
- Да бросьте, - сказал я, - грустно, что вы мне лапшу на уши вешаете.
- Лапшу?
- Лапшу, - сказал я. - Развесистую клюкву.
- А, - сказала она, - мозги вам бетонирую, да?
- Ну, хоть чему-то вас, я вижу, научили в Питере.
- Где же эта лапша? - спросила Стефания.
- Вам виднее, - сказал я, - где.
Она смотрела на меня, стряхивая пепел на асфальт. Лицо ее было совсем близко.
- Ежиш-Марья, - сказала она. - Тэн Ярда йе грозни тлахал.
- Ужасный, ужасный трепач, - согласился я.
- Но вы еще забыли про моравский акцент, - сказал я.
- И о господине Кенинге, - сказал я. - Это у него вы снимаете?
- Оо! - она улыбнулась. - Вы - и злитесь?
- Я? - удивился я. - Ничуть.
- Злитесь, - сказала она.
- Ладно, - сказал я, - зачем вам нужна была эта "пражанка от Влтавы"?
- Знаете, - сказала она, помолчав, - очень интересно себе выбирать разные варианты жизни. Когда тот, который у тебя есть, тебе не подходит. Просто никуда не годиться, да? Очень здорово их примерять. А что если так или вот так, или еще как-нибудь. Но все равно в каждом какой-то изъян. В любом.
- Так Тельч вам не подходит?
- Да бросьте, - сказала Стефания.
- О'кей, - сказал я. - Это все, что вы хотели мне сообщить?
Порыв ветра с реки обрушил на нас шелестящий ворох мятых листьев. Пара их упала Стефании на волосы, но она этого не заметила. Ее лицо было совсем близко, так близко, что я весь дрожал изнутри.
- Есть одна вещь, - сказала Стефания, - которую мне очень важно знать.
Ледниковые периоды могли сменять друг друга, не менялись только мои отношения с женщинами. Все они мне что-то сообщали, в самом начале или в самом конце. Что-то самое важное, с их точки зрения. Вовсе я не был против того, чтобы поместиться на этой их точке вдвоем, но для двоих там никогда не хватало места. В лучшем случае точка эта мгновенно превращалась в наконечник турецкого кола, в худшем, - в вялое многоточие, которое тянулось бесконечно долго, пока логически не переходило в полный абзац.
- У вас что, действительно, нет необходимости в вере? -спросила Стефания.
- Ну, это очень легкий вопрос, - сказал я. - Я-то думал.
Стефания не сводила глаз с колеса. У меня бы уж голова закружилась.
Я докурил и собрался было отправить окурок в Чертовку, водяному на разживу, но потом передумал, растер тлеющий табак о каблук ботинка и оставшийся желтый цилиндрик положил в карман куртки.