Страница 33 из 49
Тирольский говорил всё это, скаля порою белые зубы, и ласкал бледные руки молодой женщины развязным жестом привычного сердцееда. А Ольга Сергеевна задумчиво смотрела вдаль и уносилась мечтою в прошлое. Не покинь сцены, она могла бы быть в настоящее время знаменитостью; её голос сильнее голоса Забельской, и, кроме того, Ольга Сергеевна несравненно красивее. Это говорил и Тирольский и все.
Тирольский тихонько пожал руку Ольги Сергеевны и нагнулся к её лицу. Когда-то эта женщина была близка ему, и он имел над нею власть. Но они разошлись также случайно, как и сошлись, а затем Ольга Сергеевна познакомилась с Суздальцевым и вскоре уехала с ним в деревню.
— Обворожительная! — прошептал вдруг Тирольский, вздохнув.
Ольга Сергеевна дрогнула. На неё вновь властно пахнуло старым, пережитым, грешным, и она испугалась возникавшего в ней чувства. Она несколько отстранилась от Тирольского и побледнела. Ей захотелось уйти от него в дом, но она, однако, не ушла. Цепь, которая теперь приковывала её к её прошлому, была уже, очевидно, крепка. А того, что через минуту она окрепнет ещё более, она не предусмотрела. Может быть даже не хотела предусмотреть. Они вошли в беседку.
Тирольский усадил Ольгу Сергеевну на диванчик и стал перед нею на колени. Он побледнел.
Ольга Сергеевна потупила глаза и изменилась в лице; у неё даже губы побледнели. Она чувствовала, что её силы уходят куда-то, а старое, давно пережитое всё выплывает и выплывает, охватывая её всю с головы до ног, как властное море. Она зашептала:
— Не надо, ради Бога не надо! Зачем это?
Она приподнялась было с дивана, сердито выкрикнула в последней борьбе:
— Как вы смеете? Я — жена Суздальцева! — вскрикнула и солгала: жена Суздальцева уже утонула в том властном море.
И, почувствовав это, она горько расплакалась, сознавая себя такой жалкой и слабой. А Тирольский обнял её стан и стал целовать её губы.
Между тем, когда. Суздальцев, возвратившись из поля, проходил мимо хмелёвой беседки, приютившейся на небольшой полянке, он внезапно остановился; он услышал там голос жены и побледнел. Жена шептала кому-то умоляюще и торопясь.
— Ради Бога, уезжай! — раздавался из беседки торопливей и тревожный шёпот, полный мучений, беспокойства, тоски и в то же время негодования. — Уезжай завтра же! Слышишь? Я противна самой себе, и то, что произошло, не должно повториться! Слышишь? Уезжай! Пожалей меня, я — гадкая, изломанная и искалеченная! Я не люблю тебя, я люблю мужа, а ты мне гадок! Да, гадок! И мне гадка вся сцена и все вы и всё моё прошлое! Слышишь? Вы все — ком грязи, приставшей к моей подошве!
Суздальцев с трудом перевёл дыхание; какой-то туман наполнили его голову и не позволял ему хорошенько сосредоточиться; сильное биение сердца мешало ему слушать. Он сделал шаг вперёд.
— Я хотела уехать, — между тем слышалось из беседки, — когда получила твоё письмо, но муж отсоветовал мне, и я встретилась с тобою! То, что случилось, конечно, непоправимо. Но знай, по крайней мере, что ты гадок, и что я презираю и тебя как и себя! Презираю всеми лучшими чувствами, ещё оставшимися во мне. Я люблю мужа. Слышишь, его одного. И если в тебе есть капля чести, хотя единая крупица среди навозной кучи ты должен уехать сейчас же! Не медля! До приезда мужа!
В беседке послышались рыдания.
Суздальцев рванулся с места; внезапная мысль, как молния, осветила царивший в его голове хаос. Суздальцеву стало ясно, что жена его ему изменила, изменила глупо, без любви, без желания, подчиняясь почему-то чужой воле. Игнатием Николаичем овладело бешенство; ему хотелось вломиться в беседку и измять, исковеркать, превратить в прах того, чья воля тяготела над его женою, кто одним взглядом уничтожил его трехлетний труд и вернул Ольгу Сергеевну к старому, к грешному, к этому прошлому, будь оно проклято! Но Суздальцев удержался. Он решил помедлить, подумать, взвесить и сообразить все; пошатываясь, он тихо пошёл вон из сада. У калитки Суздальцев внезапно упал, точно его ноги подрезали сзади косою; его холщовая фуражка слетела с головы; он почувствовал ломоту в коленях и стреляющую боль близ поясницы.
Несколько минут Суздальцев просидел в таком положении, растерявшись и испугавшись этих внезапных болей. Наконец он оправился, вышел из сада и, отыскав караульщика, приказал ему заседлать лошадь. Через несколько минут лошадь была готова. Игнатий Николаич сел в седло и несколько овладел собою.
— Передай барыне, — сказал он караульщику, — что я остался ночевать на мельнице; дело, мол, неотложное есть; да не говори, что я сам приезжал: работника, скажи, присылал! Слышишь?
Суздальцев тронул лошадь.
Он спустился с холма, обогнул овраг и лугами подъехал к речке. Здесь он стреножил лошадь и лёг на берегу. Ему хотелось хладнокровно обсудить своё положение и что-либо предпринять, но он не мог разобраться в разнородных чувствах, волновавших его сердце, и при одном воспоминание о случайно подслушанном им разговоре, голову его наполнял туман. Суздальцев думал о жене: «Человек не машина, и изломанную душу не починишь. Я надеялся возродить Олю к новой жизни, вырвал её из омута и работал с нею бок о бок три года. Я показал ей прелести полезного труда и семейной жизни и думал, что перевоспитал её. Но я ошибался. Оперетка и вся расписная мерзость сцены тяготела над нею всё это время и не выпускала её из своих когтей; она, как зараза, отравила её кровь и отняла её волю. Олю погубила та самая замечательная мягкость характера, которая мне так правилась в ней». Суздальцев вспомнил Тирольского и пришёл в дикую ярость. Он заходил по берегу, со стоном ломая руки. Чисто физическая боль рвала его сердце, и Игнатий Николаич сознавал, что эта боль не затихнет, пока не выльются наружу те чувства, которые переполняют его душу. Внезапно Суздальцеву пришло в голову вернуться домой, убить Тирольского и сжечь всю усадьбу, чтобы ни один пенёк не напоминал ему об его постыдном поражении. Но он воздержался и снова лёг на траву. Он долго лежал так на берегу, бесцельно глядя на голубую поверхность тихой речки. Им овладело оцепенение. Он лежал и думал: «Женщина — это инструмент, на котором каждый может наигрывать все, что ему угодно. Я играю на нем „марш рабочих“, а другой скабрёзную шансонетку. И женщина вторит и тому, и другому с одинаковым наслаждением!»
— Какое скотство! Какая обида! Какая горечь! — восклицал он, стискивая кулаки.
В лугах было темно. Бледный серп луны зарылся в тучи, и только расплывчатое серебристое пятно обличало его присутствие на небе. Где-то далеко уныло куковала кукушка. Неясный шёпот стоял в росистой траве, точно сонные травы шептали друг другу о тёмных безднах и светлых высях души человеческой, шептались и содрогались в горьком недоумении.
Суздальцев вернулся в усадьбу на рассвете, бледный, с измученным лицом. Он прошёл к себе в кабинет и написал следующую записку:
«Милый доктор, приезжайте сегодня к утреннему чаю. Ваше присутствие будет необходимо. Ольге Сергеевне скажите, что завернули мимоездом. Ваш Суздальцев».
Эту записку он отправил с кучером к земскому врачу и затем тихонько прошёл в спальню жены.
Ольга Сергеевна лежала в постели, засунув под подушки руки. Её лицо было бледно, губы полураскрыты; порою грудь её нервно приподнималась, и она тревожно вздыхала во сне.
Суздальцев поправил сползшее одеяло и, оглядел жену с сердитым и сосредоточенным видом.
Острая боль пронзала его сердце, и он хмуро думал: «Тебя я прощаю. Да. Что ты? Жалкая шарманка в руках судьбы! Но я не могу и не смею простить его. Я должен мстить ему за тебя, за себя и за всех честных людей!»
Ольга Сергеевна перевернулась на спину и широко раскрыла глаза; но она ещё не проснулась, её глаза ничего не выражали. Игнатий Николаич приподнялся и на цыпочках вышел из спальни. Он прошёл в кабинет и изнеможённо опустился на кушетку.
Уже светало; раннее утра весело глядело в окна кабинета; сад просыпался. Тревожный шёпот ночи сменялся жизнерадостною болтовнёй раннего утра. Суздальцев лежал на кушетке и усталыми глазами смотрел в окно. Он уже не мучился более. В его голове созрело решение.