Страница 56 из 89
— Ты также, — продолжала Бекки довольно мрачно, — сказала мистеру Куинну, что мистер Блэквелл и я подсказали тебе, где будет сидеть обвиняемый. Что ты имела в виду?
Дэбби стала жестикулировать, как будто передвигала кукольную мебель.
— Понимаете, вы сказали, что будете сидеть с мистером Блэквеллом здесь, а присяжные будут находиться здесь, а защитник здесь, а судья рядом со мной. — Она улыбнулась судье, который не мог решить, кивнуть ли маленькой грубиянке или смерить ее уничтожающим взглядом. Он дал волю своим природным склонностям и взглянул на нее так, будто она была лишь пятном на свидетельском кресле.
— И что в зале будет сидеть публика, — подсказала Бекки. Элиот не стал возражать, что она давит на свидетеля. Он казался таким же заинтересованным, как и все остальные, внимательно, с интересом слушал, как бедный обвинитель пытается заставить свидетеля говорить то, что нужно.
— Да, — вяло сказала Дэбби.
— Я говорила что-то вроде: «Здесь будет сидеть мужчина, которого ты должна опознать, или обязательно укажи на мужчину за столом адвоката»?
— Зачем. Я и так знаю, что это он.
— Но я говорила? Или мистер Блэквелл?
Дэбби думала, что уже ответила.
— Нет.
— Нет, — повторила Бекки. Вытянув с таким трудом из Дэбби оба ответа, Бекки больше не стала задавать вопросов. У Элиота также не возникло претензий. Дэбби вразвалку прошла по проходу и навсегда исчезла из нашей жизни.
Нам не нравилась Дэбби, но она давала самые полные показания, потому что была старше всех детей. После нее мы вызвали еще двоих, включая парня, который ездил с Остином в магазин, но не стал сближаться с ним. Остин даже не дотрагивался до мальчика, что Элиот подчеркнул во время перекрестного допроса. Но мы установили, что все трое запомнили Остина как дружелюбного человека, который жил в пустом доме на одной улице с Томми Олгреном в течение месяца как раз в то время, которое было записано в обвинительном акте как дата совершения насилия.
Мыс Бекки спорили, вызвать ли этих детей вначале или оставить их на потом. Последнее привлекало больше: дать Остину сказать, что он никогда раньше не видел Томми, а затем вызвать детей, чтобы они подтвердили, что видели их обоих вместе. Вместо этого мы решили пустить их вперед, потому что в противном случае наше дело оказывалось очень коротким. У нас не было медицинского свидетельства. У Томми отсутствовали повреждения, и никакое медицинское обследование не могло констатировать насилие. Свидетелей-полицейских тоже не было. По этому обвинению не проводилось расследование. Мы по существу могли представить только Томми. Мы боялись свести их лицом к лицу, Томми и Остина, взрослый человек мог показаться мальчику невиновным и все наши дальнейшие попытки поддержать свидетельство Томми пошли бы насмарку. Мы хотели усилить обвинение, чтобы присяжные уже заранее были уверены в виновности Остина, до того как он произнесет свою речь. Дети, по крайней мере, могли подтвердить часть рассказа Томми. Но ставку мы делали только на Томми.
Я поднялся и произнес:
— Обвинение вызывает Томми Олгрена, — и остался стоять, обернувшись назад, ожидая его появления.
Обвиняемый пользуется привилегиями, которые не доступны никому в нашей свободной стране. Это правильно, потому что ему предъявляется обвинение. Ему надо защищаться. Но в суде одно из этих прав дает обвиняемому безусловное преимущество. У него есть право сидеть напротив свидетелей, присутствовать при всем судебном процессе, слушая все от начала до конца и ожидая своей очереди говорить последним, так что он может успеть подправить свою речь, чтобы она соответствовала тому, что говорилось до сих пор. Другие свидетели и потерпевший не допускаются в зал суда, исключая их появление на свидетельском месте. Вот почему Томми вошел в зал, нерешительно оглядываясь, слегка напуганный, не зная, что о нем уже говорилось, какие факты из его жизни знали эти чужие лица.
Он был в брюках цвета хаки, в коричневых мокасинах и в рубашке с коротким рукавом в синюю с белым полосками. Светлые волосы аккуратно причесаны, еще видны следы от расчески. Он был похож на маленького мужчину. Я не стал одевать его как ребенка, надеясь, что его строгий вид заставит присяжных разглядеть за внешностью страдающего мальчика.
Оглядев зал, Томми посмотрел на меня. Я ждал его стоя, открыл перед ним дверцу и потрепал его по плечу, когда он встал на свидетельское место.
— Скажи нам, пожалуйста, свое имя. — Полицейский пересек зал и опустил микрофон пониже.
— Томми Олгрен.
— Сколько тебе лет, Томми?
— Десять.
— В каком ты классе?
— В пятом. В пятом классе.
Он казался спокойным, но в голосе угадывалась нервозность. Я продолжал задавать ему простые вопросы, чтобы он успокоился.
— В следующем году ты перейдешь в среднюю школу, так?
— Да, сэр.
— Где ты живешь, Томми?
— На улице Сперроувуд, дом номер восемьсот двадцать три.
— С родителями?
— Да.
Он, казалось, расслабился, глядя на меня в ожидании вопроса. Он, как я ему и говорил, забыл о присутствии посторонних в зале. Я говорил с ним спокойно и уверенно, насколько это было возможно, время от времени кивая, чтобы дать ему понять, что он все делает правильно.
— Я собираюсь задать тебе вопросы о том, что произошло два с половиной года назад, — сказал я. Он вздрогнул. — Помнишь, дом по соседству тогда пустовал?
— Протестую, — сказал Элиот. — Давление.
Он бы мог выдвигать этот протест в течение всего процесса. Я уже дал понять Томми, о чем мы собирались говорить.
— Помнишь, в мае тысяча девятьсот девяностого года туда переехал мужчина?
Он колебался. Неужели постановка вопроса смутила его?
— Да, сэр, — наконец ответил Томми.
— Помнишь, как он, выглядел?
— Да, — тихо сказал он.
— Том, я хочу, чтобы ты хорошенько посмотрел вокруг. Вглядись в лица людей. Будь внимателен, не торопись. Ты видишь этого человека?
Элиот вскочил задолго до того, как я закончил говорить.
— Протестую, — сказал он. — Давление.
Я тоже поднялся, озадаченный.
— Какое же это давление, ваша честь? Свидетель даже не опознал преступника. Невозможно давить на свидетеля, когда еще не сделано заявление.
— Это преждевременное давление, — спокойно парировал Элиот.
— Преждевременное давление? — громко сказал я. Я одновременно злился на Элиота за то, что он вмешался в мой разговор со свидетелем, но не беспокоился, потому что не имело значения, как судьи отреагируют на эту глупую придирку. Элиот просто старался прервать показания Томми.
Я увидел, что, пока мы с Элиотом препирались, взгляд Томми остановился на Остине. Томми не выглядел встревоженным или испуганным. Он просто смотрел. Остин глядел на него так же. Между ними происходил разговор, не обязательно враждебный. В этом взгляде проявилась связь, достаточно очевидная, чтобы все ее заметили. Остин удерживал взглядом Томми. Он не только использовал его, но стал его учителем. Губы Томми слегка дернулись в иронической, усмешке. Он медленно прикрыл глаза, истинное творение Остина, искушенный не по летам мальчик. Грустно наблюдать такой взгляд у ребенка, который должен волноваться только из-за того, как бы не прошляпить в сделке с другом любимую книжку комиксов.
Это пугало, особенно меня. Томми был больше, чем ребенок, и Остин не был его врагом. Вот чего я боялся: Томми, увидев Остина, пойдет на попятный. Он не мог заставить себя навредить старому другу, своему кумиру, Остину. Он оправдает Остина Пейли, стоя на свидетельском месте, предоставит ему отсрочку, и у меня не будет времени до выборов, чтобы подготовить новое обвинение.
— Можно подойти к свидетелю, ваша честь?
Не дожидаясь разрешения судьи, я приблизился к Томми. Я хотел встать между мальчиком и Остином. Я надеялся, что их отношения были уже разрушены, что Томми ненавидел Остина, но Дженет Маклэрен говорила мне обратное: «Ребенок ненавидит случившееся, но любит насильника». Я попытался наладить отношения с Томми, преодолеть власть Остина над ним, но наша дружба была очень недолгой и не такой глубокой. У меня было всего несколько минут, чтобы отвоевать Томми у прошлого. После всех прелюдий, свойственных судебному процессу, заседание подошло к сути дела: к борьбе Остина за мальчика.