Страница 24 из 100
Последний вопрос был адресован Кованько. Генерал хмуро покачал головой, после чего Горшков обратил ожидающий взор на вашего покорного слугу.
Помолчав несколько мгновений, я устало заговорил:
- В стране мятеж против Государя Императора и ему грозит смертельная опасность. Мне удалось добыть планы мятежа и списки заговорщиков, кои я и собираюсь передать в руки Государя, вложив тем самым в его руки карающий меч против подлых изменников. Но дело это архисрочно, поскольку завтра будет уже поздно.
- А почему вы не запросите добро на полет у Государя? - спросил полковник. - Поймите меня правильно, я человек рисковый, но считаю, что всякий риск должен быть оправдан и полностью подготовлен. Иначе давно бы меня уже сбили, с моими-то художествами. - добавил он.
Кованько с живейшим интересом посмотрел на меня. Очевидно то, как я буду выкручиваться, его весьма и весьма занимало. Не буду же я Горшкову рассказывать все то, что я наговорил про Императора самому генералу.
Я покачал головой:
- Дело в том, что я не имею права подвергать опасности жизнь и свободу Государя. Заговорщики есть и среди высшего генералитета армии, в том числе и в самой Ставке. Как только в Ставке узнают о том, что я так срочно пытаюсь попасть на личную аудиенцию к Императору, то это забеспокоит очень многих. Ведь верно, а с чего бы это Великому Князю Михаилу Александровичу совершать столь опасный во всех смыслах вояж? Что он такого срочного везет? Тогда очень велик риск того, что им станет известно о том, что списки заговорщиков уже у меня. И, боюсь, что за те часы, которые мы будем лететь до Могилева, они могут навести справки обо всем, а значит и решиться на немедленное выступление. Я не могу этого допустить. Поэтому мне нужно совершить этот полет так, чтобы о нем в Ставке узнали как можно позже. Вы меня понимаете?
Однако Горшков не успел мне ничего ответить. Внезапно в кабинете нарисовался адъютант генерала Кованько и, склонившись, что-то прошептал ему на ухо, косясь на меня.
У меня как-то сразу неприятно засосало под ложечкой, а генерал с какой-то смесью извинения и беспокойства проговорил:
- Прошу простить великодушно, Ваше Императорское Высочество, но вас к прямому проводу просит председатель Государственной Думы господин Родзянко по неотложному делу...
* * *
РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.
Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.
Нет, в теории, все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.
Антон Иванович Деникин поморщился от одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.
Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.
И вот теперь, русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916-1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.
В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших - из румынских товарных вагонов, совершенно неприспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.
Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.
Деникин тяжело вздохнул.
Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось и, по крайней мере, там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда - катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.
И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.
И главное, чего быть может и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом - что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово - "измена"...
* * *
ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.
...Честно говоря, я с трудом сдержал готовую выпорхнуть матерную фразу. Каким образом меня нашли здесь? И с какой радости меня вообще искали? Да и кто - Родзянко?! Дело приобретало совершенно неприятный оборот и в него включались силы, которых я совершенно не учитывал при планировании своей миссии в Могилев.
Уже идя за неким офицером, я пытался понять, что готовит мне новый поворот судьбы. Родзянко - фрукт еще тот, честно говоря, и именно сейчас тягаться с ним мне совершенно не хотелось. Тем более, что, невзирая на сохранившийся банк данных в виде дремлющей памяти, я все же был все еще далек от реалий этого времени, а уж про свободное ориентирование в перипетиях и тонкостях политических интриг в высшем эшелоне российского политикума этой эпохи и говорить не приходится. Поэтому лучше всего будет потянуть время и ограничиться неким набором общих, но звучащих весьма перспективно фраз и быстрее сдергивать подальше от столицы.
В аппаратной меня встретил офицер связи. Мы подошли к телеграфному аппарату.