Страница 85 из 88
— Молчать!.. Шапки надеть!..
Песня словно на крыльях неслась над площадью. Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача.
В толпе на площади многие плакали… Это было 6 ноября 1941 года.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мать и брата Саши привели на площадь, когда все уже было кончено и жители города разошлись.
На ясене, чуть покачиваясь от ветра, висело тело Саши. Рядом все еще толпились солдаты. Кто-то из офицеров фотографировал повешенного.
Даже шагавший рядом с Чекалиными предатель Авдюхин молча отошел в сторону, когда Надежда Самойловна приблизилась к сыну. У нее подкосились ноги.
— Прощай, сынок! Прощай, Шурик! — прошептала она и, поклонившись сыну до земли, как слепая, спотыкаясь, пошла за конвоирами.
За ней плелся Витюшка, сгорбившись, не решаясь оглянуться назад.
Надежду Самойловну привели в комендатуру, а Витюшка, замешкавшись, остался внизу у крыльца, среди толпившихся на улице солдат.
Теперь Надежде Самойловне было все равно. Она не чувствовала страха, в ее душе была теперь только ненависть, страшная, жгучая ненависть к врагу.
Когда один из предателей — чернобородый, франтовато одетый Шутенков, узнав ее, злобно засмеялся и сказал: «Ну, коммунистка, попалась…», Надежда Самойловна ответила ему:
— Нет, мы, коммунисты, не скрываемся!
В помещении были другие арестованные, дожидавшиеся решения своей участи. Все теперь смотрели на Шутенкова и Чекалину.
Подошел офицер гестапо и, слыша, как визгливо закричал побагрсвевший Шутенков: «Расстреляем!..», подтвердил по-русски:
— Да, расстрелять.
— Ладно! — крикнула Чекалина, сбросив с головы платок и подступая к офицеру. — Стреляйте… Мужа моего вы убили. Сына убили… Убивайте уж и младшего сына. Казните меня вместе с ним. Я сама вам его приведу…
Надежда Самойловна бросилась к двери. Часовой, видя, что офицер молчит, пропустил ее.
В это время о чем-то заговорили другие арестованные, невольно отвлекая внимание.
Надежда Самойловна сбежала с крыльца.
— Бежим, сынок, — прошептала она и, схватив Витюшку за руку, юркнула в проулок. Задами они пробрались на шоссе, смешались с проходившими беженцами и, выйдя на проселочную дорогу, скрылись из города.
Почти сразу же спохватившийся Шутенков выскочил на крыльцо и, не найдя Чекалиной, поднял тревогу.
Напрасно в этот день полицейские искали Чекалину в городе: она была уже далеко.
Двадцать суток висел труп Саши Чекалина на городской площади — хотели фашисты устрашить советских людей. Хотели фашисты унизить юного героя. Повесили ему на плечи ржавую винтовку, а на шею — фанерную доску с надписью «Конец одного партизана!»
В расклеенном всюду приказе комендатуры было сказано: «Каждого, кто укроет партизан или поможет им, мы будем так же вешать».
Но и приказ не устрашил, а только больше ожесточил людей. А песня Саши жила и после его смерти. Ее слышали и вспоминали не только жители города Лихвина, находившиеся в тот день на площади. Ее слышали в подвале комендатуры Митя Клевцов и Гриша Штыков. И эта песня придала им мужества, вдохнула новые силы.
Когда в тот же день после казни Сашн того и другого снова привели в комендатуру на допрос, снова стали избивать, Митя и Гриша и на этот раз устояли-ни слова не сказали о том, что знали. Случайно Ковалев видел, как после допроса их уже не вели из комендатуры, а волочили по земле.
А на другой день Ковалев узнал, что Гриша и Митя, не выдержав пыток, добровольно согласились уехать на работу в Германию. Никак не мог поверить этому Ковалев. Сомневались и жители города. Но что в подвале гестапо и в местной тюрьме арестованных Штыкова и Клевцова нет, Ковалев точно знал. То же самое сообщили в комендатуре и матери Мити — Варваре Христофоровне, когда она пришла узнать о судьбе сына.
Исчез из города и Чугрей. Его жене сообщили в полиции, что Чугрей повез арестованных Штыкова и Клевцова в Германию.
В одну из темных осенних ночей фанерная доска с груди висевшего на дереве Саши исчезла. Какой-то смельчак снял ее. Народная молва в городе приписывала этот подвиг лихвинским школьникам. Называли имя Егора Астахова.
Сашины друзья, как могли, мстили гитлеровцам за Сашу. Они срывали со стен домов и заборов фашистские листовки, писали советские лозунги. Большего пока сделать не удавалось. Все строже становились фашистские порядки в городе. Почти каждую ночь происходили облавы, обыски, аресты — искали партизан.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Тихо, тоскливо в землянке.
По-прежнему остается незанятым место Саши на нарах. Висит на колышке Сашина гимнастерка с разорванным рукавом, компас, лежат разные вещи… Кажется партизанам, что вот-вот откроется дверь и на пороге покажется худощавая фигура Саши, прозвучит его звонкий голос. Но знают партизаны, что Саша больше никогда уже не вернется. Только Павел Николаевич не подозревает о гибели сына. Тщательно скрывают от него партизаны страшную весть.
Снаружи вьюга воет волчьими голосами, заметая снегом вход в землянку. Слышно, как скрипят деревья.
Павел Николаевич принес из леса охапку дров, затопил печку. Присев на карточки, он медленно закуривает. Отблески огня освещают его похудевшее, заросшее черной бородой лицо. От общего, какого-то тоскливого молчания ему становится не по себе.
— Вот тоже и радио снова вышло из строя, — с грустью говорит он, поглядывая на молчавший радиоприемник, возле которого, вертя рычажками, трудится Алеша. — Да ничего, Шурка придет — починит. Для него это пара пустяков…
Павлу Николаевичу приятно говорить о сыне. Он не видит, как у Машеньки начинают дрожать ресницы, как, уткнувшись лицом в подушку, всхлипьшает Люба.
— Сходить завтра к Шурке, проведать?.. — нерешительно спрашивает Павел Николаевич у Тимофеева.
— Нельзя… рано еще… — отрывисто отвечает тот, стараясь не смотреть в лицо Павлу Николаевичу.
Еще тише становится в землянке. Не выдержав, с нар вскакивает побледневший Дубов. Черная гимнастерка у него расстегнута, светло-русые волосы, всегда гладко причесанные, теперь взъерошены.
— Я пойду… — говорит он, взглянув на Тимофеева и накинув на себя ватник, быстро выходит из землянки. Следом за ним выходит и Тимофеев. Он злает: задумал Дубов пойти в Песковатское и застрелить там Авдюхина.
— Успокойся, — говорит командир Дубову и кладет на плечо руку. — Придет наше время… Нельзя рисковать.
— Не могу… — шепчет Дубов, прислонившись к дереву. — Как только взгляну на отца Саши… Не могу…
Тимофеев продолжает убеждать, и Дубов остается. С Павлом Николаевичем теперь разговаривают осторожно, чуть что, переводят разговор на другое, и все знают, что так долго продолжаться не может.
…Но вот наступил день, когда Павел Николаевич узнал о Саше, а потом и о жене, и младшем сыне, о том, что их тоже забрали в Песковатском и отвели в комендатуру, из которой они бесследно исчезли.
Лицо у Павла Николаевича почернело, щеки ввалились, а глаза побелели, стали мутными, словно незрячими. Он стал еще более молчаливым, замкнутым.
Надежда Самойловна с Витюшкой шли глухими дорогами от одной деревни к другой, пробираясь к линии фронта.
Опережая их, летела людская молва о шестнадцатилетнем школьнике Саше Чекалине, которого даже на виселице не могли сломить враги.
Восемнадцать суток мать и сын пробирались к своим по разоренной, обугленной родной земле.
Наконец недалеко от Тулы, в районе Косой Горы, действовавшие в тылу врага разведчики помогли им перейти линию фронта.
Разведчики привели Надежду Чекалину с Витюшкой в штаб полка пехотной дивизии, занимавшей оборону на окраине Тулы.
— Ты кто? — спросил Витюшку командир части, удивленный недетски суровым лицом и серьезным взглядом веснушчатого молчаливого паренька.
— Брат Шуры Чекалина, — ответил Витюшка, как будто все должны были знать о его брате.
И он не ошибся. Красноармейцы уже слышали об отважном юном партизане.