Страница 75 из 88
В незыблемости «нового порядка» в городе он был твердо уверен, видя, как каждый день идут на восток всё новые автомашины с войсками и движутся танки, артиллерия.
«Снова возврата к прежнему не будет», — думал он и самодовольно щурил глаза при встрече с жителями города. Он достиг того, к чему стремился всю жизнь, — власти, стал видным человеком в городе. Население его побаивалось. Он мог теперь распоряжаться судьбой каждого. И если бы не сын-комсомолец, портивший Чугрею репутацию у немцев, да не партизаны, действовавшие не только в районе, но и в городе, Чугрей был бы совершенно доволен своей судьбой.
Партизаны причиняли много хлопот полицаям. Они появлялись в городе каждый день и каждую ночь, портили связь, срывали плакаты и листовки, исписывали лозунгами стены домов. В комендатуре не подозревали, что этими делами занимаются ребята — школьники старших классов. Может быть, кое-кто из полицаев и догадывался, но им выгоднее было валить все на партизан.
Более смело и открыто действовали партизаны в районе, заставляя полицаев нервничать и с наступлением темноты прятаться по домам.
С сыном Чугрей никак не мог поладить. Егор явно, открыто презирал отца. Чугрей почти не встречался с ним. Потом Егор и совсем исчез из дому, хотя и находился в городе. Мать тоже не знала, где он, — очевидно, поселился у кого-то из своих друзей.
Ковалев, встречаясь с Якшиным, стал теперь более терпимо относиться к нему.
— Живые мощи на костылях! — крикливо по обыкновению поприветствовал он Якшина. — Почему голову повесил?
Якшин презрительно смотрел на него и, пожевав блеклыми синеватыми губами, не спеша басовито отвечал:
— Здорово, сапожник. Не повесили еще тебя?
От таких слов Ковалева коробило, невольно мурашки пробегали по спине. Но он щурил глаза, лихо вскидывал голову и возражал:
— Я, мил-человек, при новой власти не сапожник, а блюститель порядка.
Якшин кривил губы:
— Плохо блюдешь, беспорядка больше, чем порядка…
Ковалев советовал:
— Шел бы ты к нам, сударь, в полицию, чего болтаешься?
Якшин хмурился, молчал. На этом обычно разговор обрывался. Кавалёв отправлялся по своим делам.
В полиции знали, что служит Якшин посредником между комендатурой и фашистскими ставленниками в селах, хотя и не очень доверяли ему. Но и полицейские знали не все, что поручили ему также следить и за полицаями, выявляя среди них малонадежных.
Якшин перестал быть домоседом, как раньше. Его видели в разных местах района. Иногда он и не ночевал дома. Лицом Якшин тоже изменился, осунулся, взгляд его стал беспокойным. И походка, прежде солидная, уверенная, стала суетливой. Он заметно прихрамывал, хотя раньше хромота у него не замечалась.
Самый продолжительный разговор за все время знакомства у Якшина с Ковалевым произошел недалеко от города. Якшин медленно брел по тропинке, извивавшейся по высокому берегу реки, часто останавливался, смотрел на противоположный берег. За этим занятием его застал полицай Ковалев, проходивший мимо по дороге.
— Рыбу, что ли, ловить собрался? — спросил он, подходя к Якшину.
Тот испытующе взглянул на Ковалева и указал на противоположный берег:
— Видишь? Уплыла рыба.
У застывшей отмели противоположного берега чернел связанный из бревен плот.
— Да, рыба уплыла, — спокойно согласился Ковалев. — Кому-нибудь понадобился…
— Не кому-нибудь, а точно можно сказать кому, — нравоучительно поправил Якшин.
Ковалев небрежно махнул рукой, показывая тем самым, что теперь уже бесполезно говорить о людях, которые переправились на противоположный берег.
— Кому служишь-то? — неожиданно спросил Якшин, остро, испытующе взглянув на своего собеседника из-под нахмуренных бровей.
— Как кому? — растерялся Ковалев. — Ты это про что?
— Перенравились одни — могут и другие воспользоваться. Разве можно так оставлять?
— А ты переберись на тот берег да пригони обратно, — язвительно посоветовал Ковалев. — Ишь какой прыткий!
— Доложи коменданту — тот найдет средство.
— О всяком пустяке докладывать… Ладно, доложу, — неохотно согласился Ковалев. Он искоса поглядел на Якшина, помолчал и добавил: — Суетливый ты какой стал, сударь. До всего тебе дело есть.
Они медленно шли по заснеженной тропинке. Якшин немного прихрамывал, а Ковалев искоса поглядывал на него и Думал: «Отчего это Якшин так заговорил? Что он может знать?»
— Ну как, доволен своей жизнью? — вскользь спросил Якшин, все больше хромая.
— А то как же?.. — простодушно откликнулся Ковалев. — А тебя вот не поймешь. Хитришь все, сударь. Замысел-то у тебя, видно, наполеоновский.
— Что имею, тем и довольствуюсь, — нарочито унылым голосом отозвался Якшин, незаметно улыбнувшись. — Чем бог наградил, тем и довольствуюсь.
— Все туману напускаешь. Наводишь тень на ясный день, — не задумываясь, по привычке подковырнул Ковалев Якшина.
Якшин резко остановился, смерил Ковалева гневным взглядом с ног до головы и, не сдержавшись, крикнул:
— Наступи себе на язык, сапожник! — И потом, словно спохватившись, уже мягче добавил:- Если только хочешь во мне друга иметь. А друг я тебе надежный, полезный… — И снова предостерегающе понизил голос: — Смири свою гордыню.
— Гордыню? — удивленно переспросил Ковалев. — Моя гордыня вот. — Старик похлопал рукой по своей белой повязке. — Но ты, вижу, сударь, большой человек. Мудро говоришь и не все понятно. Раскусить тебя, сударь, надо большой ум иметь. — Ковалев теперь говорил льстиво, то забегая вперед и вглядываясь сразу подобревшими глазами в неподвижное лицо Якшина, то снова идя рядом. — Такой человек мозговатый — и жил все годы на задворках. Хоронил свою образованность.
— Хоронил, — гордо и спокойно согласился Якшин, поглаживая рукой свой сизый подбородок. — А почему — понять надо…
— Вестимо, — поспешно согласился Ковалев. — Как не понять, не те порядки, не старое время, сударь.
— Вот именно! Чужой я был среди чужих. — Якшин помрачнел, а голос у него становился все более мягким, монотонным: — Поддерживала меня только неугасимая вера. Терпеливо я дожидался возвращения светлого дня.
— Все так… Все так… — словоохотливо поддакивав Ковалев, семеня рядом с Якшиным, который шел, гордо подняв голову, уже не хромал.
Завязать дружбу с Якшиным, узнать его агентуру выпытать, кем он был раньше, — такую задачу ставил Ковалев:
— Приглядывался я к тебе раньше… Не знал, что, ты за человек. Всегда серьезный, молчаливый, слова не вымолвишь зря…
Своей лестью Ковалев неожиданно обезоружил Якшина. Как и многие неудачники, Якшин был очень тщеславен, высоко ценил свой ум, свою хитрость, и ему захотелось сразу поднять себя в глазах Ковалева.
— Ты думаешь, я — это я? — внезапно, с заметной гордостью спросил Якшин и, хитровато прищурив глаза, засмеялся. Слушай, мол, какой я откровенный.
Ковалев насторожился. Наконец-то удалось нащупать слабую струну в характере Якшина.
— А кто же ты?.. — с наигранным удивлением спросил он и снова забежал вперед, не сводя острых внимательных глаз с лица Якшина.
Якшин с минуту подумал. Ковалев терпеливо ждал.
— Облик только мой и душа во мне моя, остальной не мое, чужое. — Якшин снова с удовлетворением погладил свой сизый, колючий подбородок.
— Кто же ты? — допытывался Ковалев. — Жил столько лет, и не замечали…
— Такова была моя зашита… — усмехнулся Якшин. — Как в книге свяшенного писания сказано «В одиночестве моем находил я покой своему бытию».
— Ну и голова!.. — удивлялся Ковалев. Седая щетина па лице его топорщилась, глаза то прищуривались, то снова широко раскрывались. — Неужели, сударь, теперь тебя не определят на большую должность? Пустили по мелкому делу. Успешно работаешь-то?
— Это как же по мелкому делу? — в свою очередь насторожился Якшин.
Ковалев простодушно усмехнулся:
— Большому кораблю большое и плавание! До революции-то высокое звание имел? Или так просто, купчишка… аршинник?..