Страница 73 из 88
В землянку спускается Тимофеев. Он тщательно очищает веником снег с сапог, аккуратно встряхнув, вешает шапку-ушанку на колышек. Больше всего Саше нравятся у Дмитрия Павловича его аккуратность в каждом деле, спокойствие, неторопливость. Почти никогда он не повысит голоса, со всеми одинаково вежлив, обходителен.
— Ветер. Снег метет, — вполголоса сообщает он, поглаживая рукой темные, зачесанные назад волосы.
— Хорошо! Занесет наш адрес, — отзывается неугомонный Петрович, исследуя свой опустевший кисет. Он тяжело вздыхает, высыпая на ладонь последние табачные крошки. — Крах наступает, — бурчит он про себя. — Табаку нема…
С нар медленно приподнимается Ефим Ильич. Видно, надоело ему лежать. Голова и лицо у него по-прежнему забинтованы, и по-прежнему никто не знает, вернется ли к нему зрение.
— Спели бы, братцы, что-нибудь! — грустно просит он.
Петряев запевает. У него мягкий, ласкающий слух голос, и поет он так легко, задушевно, что все начинают подпевать.
Партизаны поют песню, родившуюся в первые дни войны:
— Тебе не холодно? — отец заботливо прикрывает Сашу своим полушубком. Неспокойно на сердце у Павла Николаевича.
Близко над собой Саша видит озабоченное, заросшее, черной бородой лицо отца; в глазах у него, наверно от дыма, мерцают слезинки.
Бодро, мужественно звучит песня партизан, призывая к борьбе:
Слышно, как наверху, над крышей, сердито завывает ветер, скрипят деревья…
«Может быть, Мите удалось бежать и он теперь на пути в лагерь», — с надеждой думает Саша.
Не знает Саша, что Митя в это время стоит на допросе перед офицером комендатуры. Думает Саша, что теперь делают его друзья в городе. Не знает, что его дружки, притаившись у забора, выводят мелом на мерзлых досках: «Долой фашистов! Да здравствует Москва!»
А Наташа? Наверно, ждет: он обещал снова встретиться с Ней. Не знает Саша, что в это время Наташа настойчиво выпытывает у своего дяди полицая Ковалева про арестованного Клевцова.
Саша засыпает, но спит тревожно, беспокойно.
Темно в землянке, только под потолком еще заметно чадит желтоватый огонек лампочки. Саша, проснувшись, выглядывает с нар. У печки, помешивая кочергой дрова, сидит Люба. На плечах у нее накинут черный платок, густые рассыпанные волосы отсвечивают золотом.
Она тихо, вполголоса напевает про себя, чтобы не уснуть:
Саша замечает, что слезы текут у нее по щекам. Люба их не вытирает.
«Это она о Мите…» — с тоской думает Саша.
Услышав, что Саша зашевелился, Люба, не поворачивая головы, спрашивает:
— Проснулся?
— Люба, наши ушли?
— Ушли.
— Как я проспал! — удивляется Саша. — Ты о чем плачешь-то? Думаешь, Митяй не вернется?
— Ничего я не думаю… — Люба незаметно вытерла слезы, подошла к Саше, присела рядом. Они долго молчат, думая каждый о своем.
Люба снова тихо затянула:
— Не понимаю, — удивляется Саша, — то плачешь, то песни поешь. Неужели тебе весело?
— Я всегда такая. Весело мне — я пою, грустно — тоже пою…
Она приложила руку к Сашиному лбу.
— Опять весь горишь… — Люба горестно покачала головой. — Ой, Шурик, Шурик! Партизан ты мой удалой… Сердце мое изболелось глядеть на тебя.
— Тоже… сердце у ней изболелось… — сердится Саша. — А ты не гляди.
— Как же не глядеть-то?.. Позеленел, как кактусный лист. Хочешь покушать картошечки? Хочешь, чайку вскипячу?
— Ничего я не хочу. Вот холодного выпил бы… — Саша приподнимается на нарах, пьет из кружки и морщится: — Вода-то какая невкусная — теплая.
Люба наклонилась над печкой, подбросила дров огонь и снова подошла к Саше, видя, как он потянулся с нар, взял винтовку, подержал ее и снова поставил на место.
— Чистить опять, что ли, хочешь?
Саша смущенно улыбнулся.
— Приснилось, что фашисты окружили, а винтовки нет. Я туда-сюда — нет винтовки. И проснулся. А тебе, Люба, что-нибудь снится?
— Всякая чепуха в голову лезет, — пренебрежительно махнула рукой Люба. — Особенно если задумаешься, помечтаешь о чем-нибудь.
— А ты любишь мечтать?
— Конечно, люблю.
— Я тоже раньше мечтал, — оживляется Саша. — Хотел путешествовать. Уехать на север, в глухую-преглухую тайгу, и там охотой, заняться. Или у Северного полюса на льдине дрейфовать… Помню, у дедушки старые часы починил, бой у них наладил — прозвали тогда дома меня инженером… Потом захотелось мне знаменитым человеком в районе стать. Вырастить картошку или овес такой, чтоб равного в округе не было… — Саша приподнялся на нарах. — А когда с отцом на охоту или на рыбалку пойду, все на свете позабуду. Знаешь, как хорошо, когда утром солнышко всходит! Трава вся росой покрыта, как серебром… А рыба в реке играет…
Но Люба, очевидно, думает о чем-то своем, не слушает. Она снова подошла к печке, сняла чугунок с картошкой.
— Ну и картошечка, разварная — как мак! Не хочешь?
Видя, что Саша молчит, погруженный в свои воспоминания. Люба спрашивает:
— Шурик, что ты больше всего на свете любишь?
— Я все люблю, — уклончиво отвечает Саша.
Люба задорно улыбается, ей хочется развеселить Сашу.
— И девушек любишь? — лукаво спрашивает она, прищурив глаза. — Ну, чего отворачиваешься?
— Ничего я не отворачиваюсь, — хмурится он. — Ты все выдумываешь…
Люба встала, потянулась, машинально заглянула в тусклый осколок зеркала, воткнутого между еловыми сучками стропил на потолке. Отблески пламени осветили ее раскрасневшееся лицо, большие серые глаза, чуть вздернутый нос с черной родинкой, пухлые, яркие губы.
«Сказать ей разве про разговор с Митяем? — подумал Саша. — Как он тогда допытывался!» — кольнуло Воспоминание о друге. Саша только тяжело вздохнул.
— Дай мне картошечки, — просит Саша, соблазненный запахом горячей картошки.
Люба, обжигая руки, кладет Саше на блюдечко Несколько картофелин.
— Много наложила — не одолеть, — Саша с сомнением качает головой.
Едва притронувшись, он отодвигает блюдечко, морщится.
— С добрым утром, Шурик! — приветствовала его Таня. Она взглянула ему в глаза и добавила: — Смотри… Усы уже у тебя пробиваются.
— Пока воюем, у него и борода отрастет… — пошутила Клава.
Было заметно, что девушки хотят развеселить хмурого Сашу.
— Когда уходите? — спросил он Таню.
— Завтра.
Саша знает, что Тане и Клаве предстоит серьезное дело. Вдвоем они вызвались пойти в село Батюшково в пятнадцати километрах от лагеря, и там застрелить старосту, выдавшего оккупантам сестру одного из партизан. Про старосту у партизан был уже давно разговор. Теперь Тимофеев очень опасался за свою семью, поселившуюся в Батюшкове.
Он сам хотел вместе с Алешей идти в Батюшково, но Дубов категорически запретил ему это делать.
— Тебя, так же как и меня, Кирька Барин знает в лицо… — предупредил Дубов. — Себя угробишь и свою семью под удар поставишь.
Тимофеев неохотно подчинился.
Согласившись после долгих колебаний отпустить девушек, Тимофеев и Дубов долго их инструктировали, как вести себя в селе.
— Завтра, — машинально повторяет Саша. Ему не по душе, что Тане и Клаве поручили такое ответственное и опасное дело.
— Вот бы нам с тобой пойти, — говорит он Алеше, вздыхая. — Подождали бы, пока я поправлюсь.
Готовилась уйти на задание и Машенька. Саша видел, как разговаривал с ней Тимофеев.