Губернаторская дочка.

Холодный дождь ударял по лицу Арсения Арсеньевича в эту тяжелую минуту его жизни а сломавшийся зонтик не защищал от дождя. Мартовские лужи уже везде потопили снега и лишь тротуары с поднятой над дорогой землей и с прогнившими досками спасали сапоги от полного потопления. Редкие фонари горящие кое где на пространствах и краях утопающих в грязи улиц не давали заблудиться и окончательно погибнуть в грязи.

- А поди-ка ты сюда!

Чья-то крепкая рука ухватила Арсения Арсеньевича за плечо и изменила его движение.

- Вот где ты шатаешься! А я все никак не мог тебя найти.

Через минуту Арсений Арсеньевич сидел на стуле перед бутылкой водки и перед двумя блюдцами: с холодцом и с шанежками еще называемыми "чибриками" сделанными из черной муки и тертой картошки.

- Где я? - спросил он оторопев от неожиданности.

- На Ямской. Это ж не Тобольская губерния. Что, брат?.. Где ты так загулял?.. Да ты никак и не пьян? - прямо перед собою Попрыщин увидел лицо старого приятеля Александра Ханыкина медынского мелкопоместного помещика.

- А я захожу к нему нынче: нет его, еще не пришел со службы, - говорил Ханыгин обращаясь ко всему народу потчующемуся в кабаке, - Мне ждать некогда, думаю: зайду потом еще раз. Прихожу: опять его нет! Где же ты шатаешься, ваше величество? Выпей горячую, выпей чарочку, выпей. Ты чай совсем с такого холода задубел. Да ты промок насквозь! Где это тебя так шатало? - говорил Ханыкин снимая с Попрыщина шинель и отдавая ее подбежавшему мальчику.

- Не хочу я, не буду, - сказал Попрыщин отодвигая стопку, - не до этого мне сейчас.

- Выпивай коли налили, никак еще заболеешь! Подай ка нам горячего чаю! - закричал Ханыкин половому.

- Тяжело мне, Ханыкин, тяжело.

- А кому сейчас легко? Ты мне найди хоть одного человека.. Выпей, Арсений! Выпей!

Чокнулись. Выпили.

- А налью ка я тебе горячего чаю, - говорил Ханыкин, прислуживая приятелю, - А то и правда захвораешь.

В гвалте кабака, в тепле, в дыму, в красном свете и треске четырех горящих сальных свечей, Арсений Арсеньевич согрелся но не повеселел. Грусть, глубокая тоска сковала его сердце. Ни на минуту и в этом дыму кабака он не мог забыть про потерю Софьи. Милая Софья!..

- Все-то тоска у тебя. И откуда тоске взяться? Не понимаю я таких людей, убей меня брат Арсений, не понимаю.

В деревеньке из шестнадцати домишек где жил помещиком Ханыкин один только его дом выделялся большими размерами: он был из восьми комнат половина из которых не отапливались зимой и до лета стояли холодными. Несмотря на такое малолюдье и малоземелье, и несмотря на то что вся его прислуга состояла из трех человек включая сюда дворника его же конюха, горничную его же кухарку, помощницу девчонку-сиротку и француженку-гувернантку жил помещик Ханыкин с женой, двумя дочерьми и мамашею пан-паном, настоящим помещиком, хотя нигде и не служил. Не судейский, не губернский чиновник из него не получился. Хоть ему и приходилось по нуждам отправляться в поездки одному, самолично управлять повозкой и самому заниматься лошадью, это его нимало не смущало. В городах и в сельских поместьях у него было много родственников и знакомых так что всегда было где остановиться и переночевать.

Жил Ханыкин по своим средствам никогда не влезая в долги и не давая никому взаймы ни копейки. Он был рыболов и пропадал на речке целыми днями. На реке Шаня и на пруду в недалеком от него селе Гребнево он налавливал такое большое количество рыбы что ее хватало на год. Очищая от кожуры засушенных карасиков еще летом освобожденных от брюха и отрезая кривым черным ножом их головы он рассуждал:

- Вот говорят: сорная рыба. У меня летом мужики спрашивали: куды ты ее ловишь, эту рыбу? Для курей? Или свиньям? Нет брат, я для себя ловлю! А как почистишь ее, потушишь с картошкою, да потом бросишь туда порезанные сушеные карасиные спинки, нет для меня лучше еды: красота! Недаром гребневский поп Сорока любит сушеных карасей, недаром!

Мамаша помещика Ханыкина Любовь Васильевна верующая и добрая женщина бывшая раньше старостой церкви Казанской иконы Божией Матери в Медыни, рассуждала:

- И с чего это у некоторых людей в нашей России бывает скука?.. Говорит: вот тоска у меня... С чего это тоска?.. Откуда ей взяться? .. И почему ему скучать?.. Зимою, в глухую пору еще можно и усомниться под зимними метелями и стужами, и пожалеть о ком то далеком. О каком близком человеке кто уехал далеко или умер можно вспомнить тогда и погрустить. Или к примеру осенью когда идет холодный дождь, а на кирпичном заводе братьев Кутылиных пускают вонючий противный дым, как будто они там порох жгут, помнишь, когда мы жили в Медыни?.. Какой горький дым шел от ихнего завода, так было противно! Но не летом же тосковать, не летом, когда радуются и поют все птицы и все божьи твари.

- Это все от свободомыслия. Заняться им нечем, надзора нет, вот и распустились, - скажет священник Сорока, наливая в стакан домашнего смородинного вина.

- Ага!.. Ага!.. - поддержит разговор пришедшая из Медыни старушка-странница и продолжает свой рассказ:

- Свинья с горки бежит и обернулась клубочком. Как под Сергиевскую горку закатилась, а клубочек так и катится, так и катится!.. Сама я все это видела, истинный крест, видела в Болхове, а нонче ночью мне это все и приснилось!

И все они трое, и священник Сорока, и старушка и Любовь Васильевна истово крестятся.

- Слышали? - черти напали на Козельск.

- А когда?..

- На Святки.

И опять они трое истово крестятся.

- Вот пишет он мне из Калуги, - продолжал Ханыкин, оборачиваясь опять к ближним посетителям кабачка как бы приглашая их к разговору и указывая на приятеля, - вот пишет он мне из Калуги письмецо что тяжело мне и тоска меня замучила, жизнь трудна, сижу один в четырех стенах, поговорить не с кем, и на службе мне ходу не дают, начальство меня не любит. Заезжаю я к нему на Пасху. Подхожу к его квартире. Что такое? Слышу за дверью стуки, крики, вопли. И что же я вижу?.. Открываю дверь, - по комнате бегают и прыгают на кровати три девчонки и мальчишки, визжат, кричат, веселятся. Тут же с ними собачка Жучка носится и прыгает до потолка.

Ханыкин выпил стопочку и закусил холодцом с чибриком.

- Эх, хороша! - крякнул он, - Чистая водочка! Ну и как ты, все так же влачишь свой жребий в губернском правлении?..

Между тем веселье в кабаке продолжалось. Уже двое мужиков встали с лавки и вышли на середину выставив вперед один сапог а другой лапоть обутый в резиновую калошу. Уже все зашумели и заходили кто во что горазд. После четвертой чарочки Арсений Арсеньевич поник головой и лишь изредка кивал в ответ своему приятелю. Из гула и дыма кабака до него доносились только отдельные слова:

- Маруська Танцуй и Шурка Змейка а вот и их подруга.

Он слышал как за соседним столом ехавшие из деревни полицейский пристав и врач негромко обсуждали свое дело.

- Вскрытие и вывернутые карманы показали что доходы покойника были равны нулю.

Выпив водочки и закусив холодцом пристав и врач уехали.

Маруська Танцуй уселась пьяная на лавку и затянула свою песню:

- Я маленькая девочка, я в школу не хожу,

Купите мне ботиночки на кожаном ходу.

Попрыщин вконец опьянел. В дымном тумане горелых свечей и пьяного угара он видел перед собой только лишь лицо своего приятеля Ханыкина.

- Я хочу жениться на губернаторской дочери, - говорил он.

- Ты благородный человек, - сказал Ханыкин привстав с места и прямо посмотрев в его глаза - Это благородно! Это благородно!

Арсений Арсеньевич поник головой. Горе сжало его сердце. Так сильно он воспринимал свое несчастие. Если бы только знал Ханыкин как беспочвенны эти надежды.

- Ты должен спросить у любезной: что я сделал не так? Скажи мне это пожалуйста. Пусть она тебе об этом скажет, и ты узнаешь. Ты должен у нее просить прощения, - говорил Ханыкин.

Но вот кончилась водка и во втором графинчике. Уже были съедены все чибрики, соленые огурцы и холодец. Половой принес им счет на подносе (как господам) подсвечивая себе свечкой.