Очерки бытия российского

В своей первоначальной форме это была религия неистового энтузиазма и неприменимых на практике идеалов. Люди обитали в экстравертном пространстве бытия. "К счастью, эти идеалы сохранились для нас в литературе, которая была создана почти одновременно с зарождением новой религии. Они способствовали образованию не знающей себе равных реформ, которые явились одним из элементов развития Западной цивилизации. Прогресс гуманности может быть определен как процесс трансформации общества, при котором первоначальные христианские идеалы с возрастающей силой обретали реальность для его отдельных членов. Хотя общество к этому времени уже стабилизировалось, буквальная приверженность к моральным правилам, разбросанным по всему Евангелию, могла означать внезапную гибель. (Уайтхед). Эстетический идеал средневековья отображен на гравюре Дюрера "Св. Иероним в келье", передающей дух всепронизывающей любви ко всему живому. (рис. II-2).

Влиятельный историк, философ, астролог Марсилио Фичино (1433-1499) писал о своем времени: "Я ничего не слышу, кроме шума оружия, топота коней, ударов бомбард; я ничего не вижу, кроме слез, грабежа, пожаров, убийств". Его современник Джованни Пико отличался княжеским богатством и княжеским бескорыстием. За переводы книг с арабского он расплачивался арабскими скакунами. Он поражал воображение современников и потомков необыкновенно ранней одаренностью и ученостью. За свою короткую (31 год) жизнь Пико прошел путь от честолюбивого вундеркинда, баловня судьбы, до аскета, умерщвляющего плоть и раздающего бедным свои многочисленные имения.

Тонкий знаток средневековья У. Эко отметил, что тогда "люди жили в согласии с нормами благочестия, крепко веруя в Бога и искренне стремясь к моральному идеалу, который тут же ими нарушался с невероятной легкостью и простодушием. Нам бросаются в глаза противоречия этой жизни, и мы никак не можем примирить в одной системе и Элоизу, и героев Чосера, и Боккаччо, и Жиля де Ре. Люди средневековья стремились подчеркивать то, что сближает людей, преодолевая противоречия надеждой и верой". Средневековая жизнь, несмотря на её ужасы и суеверия, была в сущности весьма упорядочена. Это признавал У. Эко, как и нетерпимый к христианству философ Б. Рассел.

В средние века красота воспринималась как одно из имен Бога. Красивыми признавались не отдельные вещи или деяния людей, а гармония их со всем существующим, включая самого созерцателя. Нет ни красивого, ни уродливого самого по себе. Уродливое - это все то, что нарушает гармонию. В средние века не было изящного искусства. Но "низкое искусство" их времени не только приближалось к уровню изящного, но и охватывало более широкие сферы, открывающие для пытливого ума тропинки, ведущие в мир высоких мыслей, раскрепощая и превращая созерцание в радость. То было время, когда людей объединяла "гармонии таинственная власть" (Е. Боратынский), просветлявшая их взор.

Я человек средневековья,

Я рыцарь, я монах.

Пылаю гневом и любовью

В молитвах и в боях.

Цвет белый не смешаю с чёрным,

Задуй мою свечу -

Я взором жарким и упорным

Их всюду различу.

Таким, после изучения средневековых архивов монастырей Армении, представился поэтессе М. Петровых (1908-1979) дух христианского "утончённого спиритуализма" [7].

В признанном уже классическим труде "Эволюция средневековой эстетики" Умберто Эко [29] отметил, что препятствием к постижению нами средневековогообраза мышления является сухость современного. "Современный человек чересчур переоценивает роль теории искусства, потому что он утратил чувство прекрасного, которым обладали неоплатоники средневековья. Здесь речь идёт о красоте, эстетика которой не основана ни на какой идее. Люди средневековья свободно воспринимали мир.

Для современного человека мир непостижим, если он не расклассифицирован на разного рода логические области восприятия красоты". Для понимания мощи потока создания культуры средневековья, в которой прорастали семена гуманизма, следует иметь в виду, что творчество интеллектуалов того времени опиралось на массовость чувственного восприятия мира. Гениальные творцы философии и искусств не проявляли сознания своей исключительности в отличие от их собратьев эпохи Возрождения. Именно в средние века органическая жизнь, смысл которой был утрачен в конце античной эпохи, снова стала обретать ценность. [29].

Раскол христианства стал обостряться в XIII веке, когда "две сотни лет назад былые блистательные средоточия высокоумия и святожительства, ныне - прибежища нерадивцев. Народ божий все больше наклоняется к торговле, к междоусобицам; там, в огромных градских сонмищах .... уже не только изъясняются, но даже и пишут на вульгарных наречиях". [33]. Но основная опасность даже не в этом. Благополучная паства вытесняла из своей среды неблагополучных, этих страждущих, неимущих, обездоленных, изгоняемых из сел, оскорбляемых в городах, называя их нравственно прокажёнными, простецами. В знак протеста они становились носителями антирелигиозных мнений, способствуя тем самым распространению ереси. "В Париже еретические взгляды были настолько запутаны, что создавалось впечатление, что кому-то выгодно было их запутывать. В том-то и таится самопервейшее зло, которое приносят ереси: они настолько спутывают понятия, что каждый может стать инквизитором ради собственной пользы" (У. Эко).

Дабы спасти эту мировую монархию от саморазрушения пришлось принимать жесткие меры для борьбы с инакомыслием, которые вошли в историю под названием инквизиция. Началась инквизиция как противовес "вольнодумству" гуманизма эпохи Возрождения. Хотя последнее сожжение еретика произошло в 1826 году, её дух ещё долго витал над Европой. "Люди святой доброты, высокого ума проявляли страшную жестокость, когда дело касалось ереси, и были готовы подавить её самыми бесчеловечными наказаниями". Как показывают судебные хроники европейских стран XIII - начала XIX веков, строгость наказаний возрастала начиная с XIII века, и это, очевидно, было следствием пагубного влияния инквизиции на уголовный суд Европы, как и на менталитет людей. Люди смотрели на ересь не только как на преступление, а как на мать всех преступлений. Фома Аквинский доказывал, что ересь более всех преступлений отделяет человека от Бога, что она - преступление по преимуществу, и наказания за неё должны быть самыми тяжелыми. Стефан Палеч Пражский перед Констанцским собором объявил, что верование, в тысячи пунктах католическое и лишь в одном пункте ложное, должно считаться еретическим. Ни один католик не сомневался, что еретик был непосредственным и действенным орудием Сатаны в его вечной борьбе с Богом. "Своими чётко составленными регистрами инквизиция образовала эффективную международную полицию. Руки инквизиции были длинны, память её непогрешима. Если она хотела вести дело публично, то призывала всех верных и приказывала им схватить какого-нибудь ересиарха, обещая им за это вечное блаженство на том свете и соответственное вознаграждение на этом. Если предпочитали вести дело втайне, то для этого были специальные низшие служащие. История любой еретической семьи за время нескольких поколений могла быть всегда извлечена на свет из архивов разных судов инквизиции. Приметы

бежавших еретиков немедленно рассылались по всей Европе. Об арестах подозрительных трибуналы сообщали один другому, и несчастная жертва направлялась в ту страну и в тот город, где её показания могли раскрыть других виновных. Папская инквизиция была всемогущей и вездесущей" [43]. Таким образом Европе удалось предотвратить распространение раскола за критическую точку, когда с ним уже не справиться. Светская власть была едина с церковной, понимая, что раскол религиозный неизбежно перекинется на раскол политический. Если обратить внимание на западную литературу XIX столетия (Ницше, Жид, Пруст, Камю), то можно прийти к заключению, что инквизиция не укрепила европейцев в их религиозной вере, но научила законопслушанию, которое, порой, трудно отличить от искренней религиозности. Постепенно религиозное законопослушание обернулось законопослушанием политическим.