Страница 14 из 16
Сонечка закрыла глаза рукой и, подав ему не глядя другую руку, сказала чуть слышно:
– Хорошо.
Помолчав, она начала:
– А к Полине Марковне… Мне хотелось к ней сходить…
– Пожалуй, сделай ей прощальный визит… Этак совсем уж вечерком, – сказал Иван Иваныч с чуть заметной гримасой, потому что вспомнил утренний разговор свой с женой и его ближайший результат – ощипанную розу на полу. – Видишь ли, она хотела нас провожать… Но, может быть, это будет ей тяжело – обременит её, – пояснил он тоскливо и произнёс, – но впрочем, она рано не встанет, проспит.
Сонечка посмотрела на него и сказала:
– А мы – эгоисты, Ваня!
– Тут эгоизм простителен, – отвечал Иван Иваныч.
Они оба замолчали, и долго сидели так, и пожимали друг другу руки.
В открытое окно из цветника тянуло сиренью, жасмином и резедой, и долетал изредка уличный шум пробудившегося от дневной спячки города. То был, казалось, совсем другой мир, враждебный молодым влюблённым и преследующий их злословием, мир, с которым они порвали сегодня окончательно и закрепили этот разрыв взаимным союзом. Сонечка, вспоминая, как грубо оскорбила её генеральша, с отвращением думала об этом мире и, с любовью глядя на своего «мужа», говорила себе: «Но теперь, кажется, всё кончено. Он – мой, и я – его, и нам нечего стыдиться этого. Рубикон перейдён, мы скоро будем в Риме»…
Однако же, по мере того как продолжалось их безмолвное созерцание огромности счастья, выпавшего на их долю и казавшегося им какой-то перспективой наслаждений, которая будет развёртываться перед ними вечно, – чувство, похожее на недоумение или даже на страх, стало шевелиться в её груди всё назойливее и назойливее, точно это было угрызение совести, ещё не сознаваемое ею и едва зародившееся. Иван Иваныч, ничего сначала не замечавший, под конец таки увидел, что взгляд её сделался беспокоен, и что в нём опять промелькнул грустно-боязливый оттенок, как это и прежде случалось ему наблюдать. Но он ничего не сказал теперь, опасаясь нарушить своим вопросом душевный мир свой и думая, что это так, что это сейчас пройдёт, вот только стоит обнять Сонечку погорячее.
Он уже и протянул к ней руки, пьянея от прилива любви к ней, как вдруг она побледнела, глаза её широко раскрылись, и она привстала, отстраняя его рукою и с ужасом прислушиваясь к разговору в передней, где кто-то тихо, надтреснутым баском, спрашивал:
– Что ж она дома, или у неё гости?
– Отец!! – сказала она, вздрогнув. – Отец, это отец!!
Она сделала, в свою очередь испугавшемуся, Ивану Иванычу знак, как бы приглашая его исчезнуть.
Испуг Ивана Иваныча был тем более мучителен, что настроение его перед этим было невозмутимо радужное.
«Отец!? – подумал он. – Как отец? Какой отец? Ах, да! Ну куда же деваться?.. В окно? Но ведь это нелепо. Сонечка уважать меня потом не станет. Зачем же в окно, когда можно в другую комнату, в эту тёмную, где стоит рукомойник? Или, нет. Зачем же? Этот отец может пойти туда прямо, застать меня там, и тогда совсем сделается ясно, что я за птица. Буду сидеть себе просто так, будто я хороший знакомый, пришёл по поручению жены… А главное, и уйти никуда нельзя, двинуться с места нельзя, потому что вон дверь отворяется», – заключил он в ужасе и тоске.
Дверь действительно отворилась, и вошёл Свенцицкий, внося с собой запах дорожной пыли и сена, потирая руки, сладко улыбаясь и любезно поглядывая исподлобья на дочь и Ивана Иваныча, которые при виде его ещё больше побледнели. Руки их затряслись и ноги подкосились, но губы стали тоже улыбаться.
– Милая дочурка моя, радость моя! – начал скороговоркой Свенцицкий и, подойдя к дочери, крепко поцеловал её в лоб, раз и другой, с истинно отцовским увлечением.
Это уже был седенький старик, и ноги его плохо сгибались у колен, но вид имел он бодрый, а загорелая красная шея свидетельствовала об его здоровье.
Поцеловав Сонечку, он вопросительно, хоть и вежливо, остановил взгляд на Иване Иваныче, и Сонечка, водя в тревоге пальцами одной руки по ладони другой и стараясь смотреть отцу прямо в глаза, сказала:
– Мой друг…
– Твой друг? – переспросил отец, умильно погладив свою голову и наклонив её наискосок к Ивану Иванычу. – Очень приятно познакомиться с другом моей дочери. Вероятно, честь имею видеть Илью Петровича Лозовского? Помнишь, Сонечка, ты мне показывала на святках карточку? Можно сказать, поразительное сходство…
Кровь хлынула в лицо девушке. «Он всё знает, он предупреждён, – подумала она. – Он только притворяется, это ясно, потому что он тридцать раз видел карточку Ильи Петровича, и шутил над его разбойничьим видом, и не мог забыть его физиономию так скоро»…
В изнеможении она опустилась на стул и стала торопливо потчевать отца, проливая мимо из чайника чай на скатерть. Старик посмотрел на неё и сказал ласково, вскользь:
– Не трудись, дочурка; я, ты знаешь, до чаёв не охотник…
Он снова обратился к Ивану Иванычу:
– Отчего же вы, любезнейший, не пожаловали до сих пор к нам в гости, да и её притащили бы, да там бы – пора уж об этом прямо сказать – и свадебку сыграли бы? Хе-хе-хе!
Взяв Ивана Иваныча за руку, он тряс её с чувством, чересчур даже сильно, и крепко жал точно тисками, пронизывая его каким-то серым, не то масляным и слащавым, не то злым и лукавым взглядом.
– Друг моей дочери! Очень приятно! – повторил он с наслаждением и сел возле Ивана Иваныча, который не понимал, наяву это он всё видит и слышит, или грезит, и не верил своим глазам и ушам, не зная, что ответить Свенцицкому.
Наконец, сообразил, что тот ровно, пожалуй, ничего не подозревает и действительно принимает его за Лозовского, что возможно, при слабости старческого зрения, так как карточки не дают надлежащего представления о человеке, да и давно видел её Свенцицкий. Сообразив это, Иван Иваныч призвал на помощь весь свой такт и составил план обороны, впрочем смутный, причём рассчитывал и на откровенность, и на хитрость. «Соткровенничаю и схитрю», – решил он, а Свенцицкий, умильно щурясь, всё смотрел на него в ожидании ответа, и уходило время, так что мог наступить момент, когда и самая находчивая фраза в его устах могла бы показаться неловкой.
– Я действительно друг вашей дочери, – начал он пресекающимся голосом и смолк, и в голове его поднялся опять сумбур, какой бывает лишь в состоянии сильного охмеления, хотя и продолжалось это у него, как ему показалось, недолго.
– Слышал, слышал, – любезно сказал Свенцицкий, и ноздри его плоского носа дрогнули; это заметила Сонечка и смертельно испугалась – знала, что это не к добру.
А Иван Иваныч, чувствуя шум в ушах и напряжённо улыбаясь, как бы скрывая этой улыбкой двусмысленность своего положения, думал, что самое лучшее было бы, если бы Сонечка не называла его своим другом; тогда и хитрость какая-нибудь удалась бы; теперь же, главное, надо будет уйти поскорее, под благовидным предлогом, взять на почте лошадей, вызвать ночью Сонечку потихоньку (при помощи горничной, которой заплатить десять рублей) и увезти. «Вот это самое лучшее и единственное средство», – решил он и ободрился, так что мог спокойнее произнести:
– Но я ещё не столько друг Софьи Павловны, сколько моя жена, которая вот сейчас должна была явиться сюда…
– Жена! – протянул старик. – Так вы, Илья Петрович, женились?
Иван Иваныч покраснел и засмеялся.
– Я не Илья Петрович. Вы ошибаетесь… То-то я смотрю, что вы говорите такое и просто даже смешался… Я – Чуфрин!
– Чуфрин! Ха-ха-ха! – весело засмеялся в свою очередь Свенцицкий. – Как я однако ошибся! Что ж, приятно и с вами познакомиться…
Схватив руку Ивана Иваныча и глядя на него своим серым взглядом, он так крепко сжал её, что у Ивана Иваныча чуть не выступили слёзы.
«Подлый старикашка!» – подумал он с досадой и хотел подуть на пальцы, но воздержался и улыбнулся старику, который сказал, обращаясь к Сонечке:
– Да что ты такая бледненькая, встревоженная, моя милая дочурка? Вот твои новые друзья хоть бы о тебе позаботились, да посоветовали бы тебе в деревню, а они тебя всё в городе держат… Ах ты дочурка, дочурка!