Страница 9 из 68
А мог бы и нечто другое вспомнить про тот мыс, мерцающий в осенней мути. Нечто прекрасное, но, увы, безжалостно прожитое связывало меня именно с этим кусочком мировой суши.
Пока братец докуковывал на Севере, готовя нам всем одну загадочку, скоро сами увидите какую, мы с князем побросали свои растерзанные чемоданы среди комнатенки и отправились купаться.
Дорога, прорубленная в горе, изгибалась, так что взгляд упирался в отвесный склон, который, медленно поворачиваясь, двигался точно занавес, толчками и рывками, связанными с не- привычной обувкой и неудобной для ходьбы поверхностью -- в колдобинах и камнях. То и дело шлепанцы подворачивались, я в кровь сшиб оба больших пальца на задних лапах. Наконец движение занавеса закончилось. И оно появилось -- вечернее море, молоко с киселем, глянцевое зеркало, у самого берега та- кое прозрачное, будто бы здесь вообще никакой воды нет, а камешки сами по себе такие блестящие и праздничные.
- Понимаешь, старик, морс ни с чем невозможно сравнить, - проговорил князь. - Когда человек видит море, он понимает, насколько сам велик, если способен вместить его в свое сознание.
Видели когда-нибудь изображение Будды с дынеобразной головой, продолговатым носиком, одинокими глазками на не-сколько вздутом лице, с незавершенным ротиком? Это и есть князь.
Вслед за ним я спрыгнул с низенького, как скамейка, обрывчика на узкий пустынный пляж с грядой пестрых камешков на песке, обозначающих линию прибоя. Вечернее морс тоже бы-ло пустынное, лишь среди молочного мерцания четко выделялась голова пловца. От нее по воде расходились две волосяные складки.
Усевшись на камни рядом с синими ластами и самодельным подводным ружьем, князь стал отстегивать пряжки на сандалиях, но задумался, обратив лицо к морю. Потом он повернулся ко мне и сказал:
- Ведь море не единственное, что вмещается в наше сознание.
- Ни в коем случае!
Вот и Иисус Христос некогда был таким же обыкновенным человеком, и скажи тогда князь на пляже, в то дивное вечернее время: "Я - Сын Божий, верьте!" - я бы поверил, как некогда тому, далекому и единственному, поверили. А ведь ему поверили, хотя не все и не сразу. Некоторые вообще пропустили это утверждение мимо ушей, некоторые же покрутили пальцем возле собственного виска -- ясно, что этот жест означает.
- Какой же ты, так тебя и этак, сын Божий, если мы мать твою Марию и отца твоего Иосифа как облупленных знаем, и родителей ихних до тысячных колен!
Действительно, как тут быть? А? Да никак не быть. Ве-ришь - значит, веришь, а не веришь - ну и Бог с тобой.
Тому пареньку из Назарета сначала лишь несколько чело- век поверило. Теперь мы всех их по именам знаем. У них состояние духа такое было -- верить. А потом, с течением времени, другие тоже начали верить, чем дальше, тем больше.
Верить надо! Саму способность к этому свойству души надо в себе самом развивать. В конце концов, это же главное, а не то - был ли Лазарь, начавший уже разлагаться и смердеть в гробовой пещере, оживлен или не был. Туг, мне кажется, Иисус немножко дал слабину, он и сам потом был собой недоволен, что позволил себя вовлечь в эти дрязги: не верите, так я по воде пройдусь! Слишком уж мелковато это.
Повторяю: сама способность твоей души к вере - вот главное!
Мне жутко вдруг стало, и все, что я вижу, такое отчетли-вое, вещественное, представилось вдруг игрой ума, искусно отг-ородившегося от Великой пустоты.
Меня озноб пробрал.
Князь все еще восседал по-турецки и смотрел в сторону моря. Его облик успокаивал. Князь - вот кто мог связать меня с действительностью, и я спросил, чтобы что-нибудь спросить:
- Ты счастлив?
Звук моего голоса, действительно раздавшийся, все поставил на свои места. Князь с готовностью ответил:
- А как же. Я счастлив, старик. Пришла долгожданная пора большой охоты.
Я плыл от берега, выдыхая воздух в воду и глядя то в сто-рону мутного горизонта, закрываемого время от времени длинной пологой волной, гладкой, как слюда, то вниз сквозь воду на зеленоватое дно и затянутые песком мелкие камни. Князь появился подо мной, перевернулся на спину и подмигнул восточным глазом, отчетливо видимым за овальным стеклом маски. Вытянутой рукой он вертел ружье с насаженной на острие маленькой камбалой, с одной стороны светлой, почти белой, а с другой темной или, точнее сказать, никакой -- поворачиваясь этой стороной, рыба сливалась с окружающей ее средой и исчезала из виду. Была - и нет. И снова появлялась.
Князь вынырнул, вылил изо рта воду.
- Сезон открыт.
Хорошо он нырял! Ах, как хорошо! Мне даже кажется, он научился так здорово нырять и плавать под водой, потому что плавание на поверхности затруднялось маленькими размерами тела и конечностей, искусственным образом увеличенных ластами.
Князь погрузился в воду и исчез.
Всплывая на волну, я видел далеко перед собой черный шарик -- голову пловца. Однажды, в какой-то миг прекрасный, в капле воды, застрявшей в ресницах, а потому показавшейся огромной, я увидел девичье лицо, окруженное тугой резиной ша- почки. Я хорошо разглядел его выражение: спокойное, отрешенное. В глазах и в печально опущенном рте пряталась непонятная улыбка. Я увидел девушку, а она меня -- нет. 11с в этом ли причина дальнейшего?
Но ваг мы сблизились, я крикнул:
- Добрый вечер!
Девушка в шапочке сплюнула воду и спокойно сказала:
- Добрый.
Она продолжала улыбаться. Впрочем, нет, -- мне казалось, что она продолжает улыбаться. Она проплыла неторопливо ми- мо меня к берегу. Я сделал нескладное движение, в результате чего в ухо залилась вода, и поплыл вслед за девушкой. Я уже ни- чего не в силах был с собой поделать, я потерял волю, хотя пока что все это выглядело вполне прилично. Мог же человек, поплавав, вернуться на берег, а также и представиться новой знакомой, раз уж все равно вместе плывут.
- Я Сережа, а вы?
- Наташа, -- донесся сквозь пробку в ухе се как бы далекий голос.
- Сказочный вечер, - проговорил я. - Море похоже на кисель с молоком, а?
- Хм...
Я настаивал:
- Как в русских народных сказках - молочные реки в ки-сельных берегах.
Вода из уха вылилась, в ухе стало горячо.
Мы плыли совсем рядом, наши руки в момент гребка сближались, и я чувствовал своей кожей кожу се руки через тоненький слой воды.
Князь беспокоился на берегу, высматривая нас, и казался совсем маленьким. Его трудновато было различать на фоне темного обрывчика. Иногда только он вдруг освещался довольно сильным светом, словно кто-то направлял солнечный зайчик, и, самое удивительное, я даже не пытался осознать эго явление.
Я понятно выражаюсь?
Небольшие и старые Крымские горы превратились в силуэты, и стеклянное небо за ними светилось. Низко над горами шмыгали ласточки, крошечные, как молекулы. Птицы находились, конечно, не над юрами, а гораздо ближе, до нас долетали ослабленные расстоянием их резкие, неприятные посвистывания, словно они вредничали.
Попытка поймать Наташину руку не увенчалась успехом. Прочтя мои мысли, она сделала сильный рывок и стала для меня недосягаемой. Я снова подплыл к ней, уровнял дыхание.
- По. Дожди. Те...
-Устали?
- Немно. Гоус. Тал...
- Плыть можете?
Я не ответил, и до самого берега хранил молчание.
Её одежда лежала за камнем, скрывавшим девушку по колено. Склонив коротко остриженную светловолосую голову, Наташа медленно вытирала полотенцем длинные ноги от щиколоток до края купальника. Смущенный великолепием незнакомки, князь в отчаянии громко восклицал:
- Старик, это же чудо! Пет, действительно, старик, -- это же чудо!
- Охотно верю.
Поверх купальника Наташа накинула платье, как халат, застегнула одну за другой снизу вверх все сто пуговичек, запихнула скомканное полотенце в резиновую сферу шапочки и, обращаясь к князю, сказала:
- Я ухожу. Счастливо оставаться.
- Мы вас проводим, - сказал я.
Неопределенное поднятие одного плеча.