Страница 29 из 33
Муж мой о красоте природы щебечет, мольберт устанавливает, говорит, что девушке не зазорно голой под дождём бегать, а на пне – так руки на себя вовсе не следует накладывать, потому что на пне не утонешь, как в «Титанике».
Развернул газетку и угощает натурщицу – лук, селедка, черный хлеб, водка; подлец; из дома ворует, натурщицам носит, лучше бы свинью откармливал – больше пользы.
Натурщица повеселела, откушала, а затем сползла с пня, прилегла на травку изумрудную, да глаза закрыла – ждёт положенного акта любви, – иное в её очаровательную чесночную головку со следами бандитских кастетов – не приходит.
Не дождалась, разомлела от водки – слыхано ли дело, литр выпила под слабую закуску, да водка моя – паленая, крепкая, дубовая, на желудях и свиных рылах настояна.
Заснула, храпит, ножкой во сне дергает, словно в футбол человеческой головой играет.
Муженёк мой быстренько краски выдавил на палитру, под нос бормочет (а я и обвинители свидетели ждём, что он из девИцы кишки выпустит, на органы разберет, или иное непотребное сотворит, превратит в картофелину с глазами), диалог с собой ведет, словно узник ополоумевший.
«Человек я рассудительный, не беспокойтесь, милостивый государь, пень выйдет пнем!»
«Пень-пнём! Лучше не случается даже в отдаленных лесничествах, где девушки пни выкорчевывают, а в ямках от пней розы высаживают, как ботинки!»
«Да что вы говорите, эстет!
Разве найдется человеческая душа, что поднимет руку на самое ценное, что выработало человечество – пень?»
«Больше вам скажу, не утаю, горчицей меня посыпьте, но - браво, брависсимо, и пнеубийцы находятся в разных секторах Галактики.
Измываются над пнями, выжигают их, выкорчевывают, а затем с бессмысленным уважением пожимают друг другу руки, вытирают носы и называют себя бедовыми лесниками».
Муж дорисовал пень – споро получилось, быстро, как наша любовь под лодкой.
Пробовали на природе, пересилили страх, даже прогнали пирующих рыбаков на маёвке; я глаза прикрыла, ощущала себя морской черепахой, а муж головой о днище лодки ударился, и говорит – всё, сделали мы любовь, пусть – быструю, не буйную, как стадо коров, но краткость – сестра револьвера.
На полянке мой муженек собрал рисовальные принадлежность, картину с пнём аккуратно за плечи повесил – так тунеядцы носят чужих детей на горбу, — подошёл к спящей обнаженной натурщице – ломота в висках от её красоты; мы надеялись, что он надругается, пощупает хотя бы – был бы повод тогда его охулить; но убедился, что она спит крепко, радостно захихикал, будто изумлённая воробьём сойка, и убежал.
Не оставил денег натурщице, не попрощался, а бросил на растерзание злым зверям и пионерам – ладно, радость для натурщицы, если – пионеры, а, если – медведь с гангреной?
На пни краски и время переводит, обнищал, протух, да ещё моральный патруль на мою шею привел, фармазон, а не финансист!
— Полноте! Достаточно с меня! Нужда придёт – и балерину погорелого театра полюбишь! – граф Яков фон Мишель схватился за виски, растирал; по лицу его разливались мука боли и печаль превосходства благородного над несовершенным. – Вы бранитесь, а – женщина; непоэтично рассказываете, допускаете слова и междометия бранные, двойного толка – не шубу шьете на заказ для пианиста, а речь ломаете.
К чему ваши речи, если в них не проглядывают ростки морального удовлетворения, благонравного порыва; даже о картинах с пнём и об обнаженной натурщице смакуете, будто трое суток не кушали, а как вас привели в ресторан, то начали смеяться над ананасом за его пупырышки.
К чему всё это безобразие?
Хлам бродячих сюжетов в бильярдном словесном поносе?
Впрочем, вы довольно полно меня укорили за глумление над женщиной, и я забираю все свои слова назад, не на зад, как подумали бы дурные варвары из погорелого цирка, – граф Яков фон Мишель подмигнул Конану, чтобы напарник не обиделся на «дурные варвары». – Неблагородство – порок, да не запрягайте себя в телегу, не получится.
— Мы взяли с художника штраф, – воительница Элен кашлянула в кулачок, красиво, с пластикой отвела руку, будто не кашель в кулаке, а – бочонок с драгоценным перцем. – С жены художника, с Милавицы причитается, хотя она привлекательная, не подличает, но сгорела в любви, и одно я преступление вижу – вышла замуж за нищего.
Но это преступление – наивысшая потеря морали, за что карается – сжиганием на костре, повешением на веревке, утоплением в воде.
Мы же возьмём штраф, как с удрученной ненадлежащей половой жизнью.
— Да, штраф надо! – Конан варвар не поднял дубину, но поправил локон, надул бицепсы, как на первом свидании с легкомысленной банкиршей.
Милавица не выдержала, охнула, положила руку на сердце, откинулась на мягкие подушки, затем вскочила, будто на королевскую собаку с ядовитыми зубами присела:
— Ах! Кловун, истинный кловун из цирка, культурист!
Припрятала я деньги от муженька – всё на пни бы перевел, не думала, не гадала, что на моральный патруль с превеликим удовольствием отдам, словно меня в снегу искупали обнаженной, а затем бросили в костёр.
Вы, командир, открыли мне душевные глаза, очи просверлили своими лазерами откровенного поучения, и за благонравие, за привитие моральных высоких качеств я вам благодарна, как если бы вы убили в торговых рядах маньяка нахала, что нюхает под юбками у купчих.
Вы обличали меня, укоряли, журили, порицали, и с каждым вашим словом во мне крепла уверенность, что отдам все деньги на штраф, ключика золотого от сердца не пожалею; да что ключик – ваши слова – ключище к моим деньгам. – Жена художника белой куропаткой слетела с кожаного дивана, упала перед графом Яковом фон Мишелем на колени, обхватила его ноги руками, рыдала, затем в слезах хохотала, будто одержимую её на раскаленную сковороду посадили в пряничном домике. Очи воспалились аллергенными пятнами и блестели отражателями Космолёта. – В шестнадцать лет, когда соки земли вошли в резонанс с соками в теле, я задумала найти Настоящего Человека, о котором напишу повесть.
Настоящий человек – идея максимализма, девичья тайна, за которой скрыт не только рыцарь, но и его доспехи.
Я не называла себя бесстыдницей, потому что давно видела ЭТО и ТО, но чувство сожаления, что порядочный Настоящий Человек устыдит меня – тормозило, тянуло назад, даже когда я скатывалась шутки ради, как карасик, по водосточному желобу.
Судьба в летнюю ночь занесла меня на кладбище спортсменов – элитное кладбище, а над воротами скрещенные сломанные ноги и руки прибиты.
«Когда мертвецы восстанут? – озорница, поэтому разбудила кладбищенского сторожа с приплюснутой головой – бывший штангист, штанга упала ему на голову. – Бают, что по ночам мертвые спортсмены с шестами для прыжков, с катапультами, с мячами, с лентами, со штангами разгуливают по кладбищу и ищут судью соревнований».
«С часу на час прибудут живые мертвецы! – кладбищенский сторож вырвался из моих объятий – не очень я и хотела, хам, прилёг на могильный холмик, испустил неприличный, словно ломал лёд на реке Новая Обь, звук и добавил. – Армагедон!»
«Да, если бы тебя превратили в жеребца, то я бы присвоила тебе шестой номер, но не пятый!» – я с разочарованием топнула изумительной ножкой, и из шалости присыпала кладбищенского сторожа земелькой, сверху бросила венок с надписью «Спи спокойной, дражайший супруг! А я ухожу к Ипполиту, потому что – востребованная!»
В конце дорожки показалась одинокая фигура в черном плаще, в шляпе, и в кирзовых сапогах Космопроходца.
Я взволновалась, с криком: «Не уходи, чудовище», побежала к фигуре, спотыкалась, падала, истерла коленки до дыр, как прикосмодромная шлюшка!
Неужели, он — Настоящий Человек, зомби с большим стажем полевых работ?
Призрак, оживший мертвец, или человек с амбициями, словно не слышал меня, посмотрел искоса с беличьим любопытном – кроме меня, на кладбище никто не похож на белку, надул щеки, словно подушки безопасности, пальцем написал на могильном холмике «Я не жених вам!»