Страница 18 из 33
Мой кавалер задобрился, присел ко мне на коленки, шепчет в ушко; ласково щекочет усами, будто таракан на выданье:
«Душа моя, здесь – прелестно, но никто ноги мне не поцелует!
Возьмём бутылочку водки и – в лес, где дышится легко, а в кладовых Солнца полно ягод, грибов, сушеных белок и поспевающих зайцев с медвежьим мёдом.
Я проказник бедный, нет денег на нумера, поэтому лес – опочивальня!» — лицо моего кавалера пошло рябью, проступали разные черты – так рыба камбала беснуется на журнале с фотографиями.
С выразимым восторгом я взяла кавалера под руку – имя его даже не спросила, потому что счастливая до лихорадки; написала записку матушке, да с почтовым голубем отправила – лишь бы его не подстрелили Робингудовцы.
Через весь город в лес шли; всех повстречали, словно заранее оповестили о своём походе из «Рябинушки» на лесную лужайку, где лоси рогатые, а зайцы не страшатся поденной работы, и никто не упрекнет птицу лесную куском.
Я в те времена носила титул первой красавицы Области; сватались ко мне и из других Миров, предлагали огромные деньги на содержание, даже подробности расписывали красками по холстам.
Я от Дворцов отказывалась, плевала капельками на достаток, искала своего настоящего друга, и, наконец, нашла, будто из рабства с Космической галеры вызволила.
Женихи, когда я в лес направлялась с красавчиком, под ноги штабелями падали, хватали меня за руки, за ноги, умоляли, чтобы я не губила себя с проходимцем; называли моего кавалера медведем-шатуном, насильником-маньяком, старым развратником с лицом водопроводчика.
Но я со смехом вырывалась, кричала тонким голоском раненой сойки:
«Господа! Полноте! Помилосердствуйте!
Не завидуйте мне, а ищите своё счастье в погребах!»
Вошли мы в лес, а я уже в синяках – так удерживали меня бывшие кавалеры; пять километров по лесу прошли; мысли сладострастные мне по ногам папоротником бьют.
Кавалер мой на поляне раскрепостился, портки полосатые снял, да ораторствует мне на радость; обожаю мужчин с открытым чёрной дырой ртом.
«Нельзя ли попробовать с разбега на дерево, как белки прыгают? – к сосне подошёл, отрывает куски коры, смолу нюхает, да примеряется, чтобы с разбега на дерево. – Зачем откладывать на чёрный день орехи, если в магазинах белки не торгуют, поэтому орехов в городе больше, чем в лесу?
Сорвался бы я в пропасть, да нет пропасти в лесу! — Ко мне подошёл, а я уже нагая, и на глазах медные пятаки в знак признания заслуг жениха; потрогал меня везде, но ум его далеко; и ещё больше за ледяное хладнокровие полюбила, влюбилась, аж, кончики пяток почернели, как у шахтеров. – Мучительные усилия, а ведь возможно и без усилий, если ум не помешался от расстройства желудка!»
Подпрыгнул козликом и в кусты – только его женихом и звали, даже галоши резиновые не надел.
Я ждала кавалера час, два, от комаров отбивалась, но песни пела, а затем грудь намазала соком папоротника, чтобы зеленая – красиво и загадочно, как у русалки.
Не пришел мой возлюбленный, наверно, в болоте сгинул, или медведь его задрал задом-наперед.
Тогда я решила, что пусть умрут отцы города, но я стану в лесу жить иногда; вдруг, да призрак моего кавалера заявится – потешусь с призраком; никогда с призраками не была, а говорят, что многие привидения беспорядочную половую жизнь ведут, как Страшила Гудвин.
Сняла я с Галактической сберкнижки все свои луидоры и рубли, накупила пряников – по самой дешевой цене закупала; прикупила воз лакокрасочных материалов, и тележками в лесную чащу из города возила, даже живот надорвала, да зачем мне живот, если я девушка порядочная, молодая, красивая, а продавцы на рынке – старые и скверные, и все с пивными животами.
В детстве я просила родителей, чтобы они купили мне куклу Барби в скафандре – модная кукла, а скафандр – настоящий, для гомункулов.
Папенька мой – вор, а маменька – проститутка; деньги считали, от меня прятали и каждый день жаловались на судьбу, что мы – нищие, оттого, что семья несахарных рабочих.
Несмотря на нищету, папенька содержал личный балет – трех балерин и балерона, они в гараже у нас проживали, потому что из погорелого театра, как головешки.
Маменька папеньку не бранила, но пила беспробудно, а по праздникам покупала себе милого друга на потеху – обязательно черноволосого и со смуглой кожей, обычно – Новобразильянина.
В очередной раз я попросила подарить мне куклу Барби в скафандре – будь они трижды ладны, скафандры для кукол-сирот.
Маменька рассвирепела львицей, била меня кулаком в низ живота, а затем свернула полотенце, намочила в бочке с дождевой водой (возле дома бочка стоит, в ней жирные караси) и полотенцем меня по почкам охаживала – больно, обидно, но я представляла себя Барби в скафандре, поэтому любила матушку за науку.
Отец следил за нами, щурился от яркого света, курил, пускал колечки – кольцо дыма в колечко, а затем мягко, с заботой остановил матушку, подошел ко мне, а глаза у батюшки – два агата, сверкают, выколоть бы их.
«Исход! Предзнаменование! Апокалипсис! – отец поднял палец к потолку, а на пальце нет ногтя – проказа. – Нельзя девочку уродовать, вдруг, она на радость семье, станет первой красавицей и одарит нас деньгами, потому что положено чтить отца и мать: не развратников же из подворотни почитать.
Полотенце не оставляет следов на теле, и возможно бить девочку полотенцем – красота не уйдет, синяки и шрамы не появятся, как у ежа.
Но, вдруг, да отобьем нужные внутренние органы для пересадки, а печень, почки, селезенка, поджелудочная железа нынче дорого стоят, и, возможно, понадобятся мне на старости лет – от кого пересажу, как не от дочурки?
Гуси летают, да уток не укоряют! – Отец потрепал меня по затылку, больно ущипнул за макушку, а я мысленно проклинала батюшку, татуированного, словно в подпольный цех маковой росы его завербовали. – Доченька, иди на помойку, поройся, найди бесплатную игрушку, а к отцу и матери не приставай, не отнимай у нас потенциальную энергию, иначе посадим тебя по шею в смрадную яму отхожего места – узнаешь, почем фунт винограда в Центральных Галактиках».
Я послушала совет отца, тем более что побои меня утомили, и я чувствовала себя восклицательным знаком с пороком сердца.
На помойке рылись бомжи, но галантно меня пропустили, потому что я – девочка, оттого — гибель для всего серого.
Долго я копалась: пища меня не прельщала, тухлоту я отдавала бомжам, а взамен получала искренние сердечные и губные поцелуи – так мастодонты целуются с лебедями.
Вдруг, сердце моё бухнуло церковным колоколом на Праздник – под грудой кишок барана или свиньи я увидела край обложки книги – чудеса, равные живому зайцу в сахарной пудре.
С рычанием я разгребала кишки, отшвыривала в бомжей, слышала – «Да что это делает, безумная, слабенькая, безгрудая?».
Наконец, извлекла книжку, прижала к груди, всматривалась в бледные лица бомжей, представляла себя треугольником в школе, и верила, что голубые глаза у вампиров возможны.
Дома с книжкой я забилась под лестницу, не обращала внимания ни на топот балерин в папенькиной опочивальне, ни на вопли конюха молдаванина в маменькином будуаре; при свете свечи рассматривала, читала книжку детских сказок.
Разве в здравом рассудке красивая девушка возьмет в руки книгу?
Нет, возьмёт только пальму первенства и букет роз.
В книге меня поразила сказка «Пряничный домик»; пробила до глубины души, забила трахею скорбью, я задыхалась под лестницей, но верила, что сказка меня оживит, поднимет на высоту пятиэтажного дома, и с облаков я увижу чудовищ, которые терзают красавиц.
Я выжила, и с тех пор мечтала, искала подходящий случай создать свою сказку в лесу — пряничный домик с печкой, трубой и пыточной камерой для маленьких негодников.
Батюшка и матушка превратились для меня в ходячие кошельки; я тайно воровала у них по карманам, ссорила, чтобы подозрение пало на папенькиных балерин и на любовников маменьки; сколачивала капиталец на пряничный домик с сахарной трубой, как дымоход у трубочиста Тильдо.