Моральный патруль

— Слова, достойные благородного потомка рода МакНьютонов, графа в сотом поколении, первого ученика по классу фортепиано в кадетском корпусе фехтовального искусства! – Падре Гонсалез заслонил своим лицом картину с мучеником, защищал больной разум графа от злых сил. – Выпейте, граф, эликсир вечной молодости, бодрости и здоровья! – Рука (на каждом пальце перстень с черепом) протянула графу Якову вместительный литровый кубок, украшенный драгоценными камнями и дорогими микросхемами. – Силы ваши послужат во благо просвещённого человечества – так радетельная балерина подрабатывает ключницей у художника.

— Благодарствую, падре, и со смирением принимаю чашу сию, ибо грех мой безграничен, как просторы Гармонии! – граф Яков фон Мишель залпом осушил чашу, на глазах грецкими орехами навернулись слёзы: — Падре!

В чаше прокисший компот из голубики?

Моя матушка варит преотличнейшие компоты, и, если компот постоит в тепле, то мы его выливаем фазанам – не пристало эстетам питаться несвежими пищевыми продуктами, мы же не варвары, а варвару всё в удовольствие: и хитрости со сметаной, и сырое мясо кабана, по вкусу напоминающее мясо каторжника.

Воспитание не позволяет мне журить ваш компот, падре – понимаю, обстоятельства: вас вызывали на соборование, или вы в ратуше исповедовали грешницу балерину Золингер; оттого и не уследили за голубичным компотом.

У меня ощущения брошенного в могилу!

В семилетнем возрасте я спешил на класс хореографии князю Голицыну фон Рабле – так устремляются наши чистые помыслы к совершенству.

Путь мой лежал через вересковую пустошь: я приветствовал ведунов с бочками хмельного верескового пива, пробегал мимо натуристок графинь – они впитывали обнаженными телами силу матушки вереска, и, возможно, что упустил время – понял, что не успеваю к преподавателю, а опоздание — неблагородно; один раз опоздаешь, а потом скатишься, что и матушке родной нагрубишь, как в легендарных книгах Отречения.

Я нашел в себе силы и совладал с отвращением к себе за неосмотрительность – вышел бы раньше, успел бы к чести и чаю – так прилежная ученица на уроках труда загодя готовит чадру к свадьбе.

Я честный и чувствительный, но в детстве, когда преступление кажется свинцовым шаром Сизифа, наша чувствительность разрастается до масштабов плакатов древнерусского писателя Маяковского.

Я согрешил, падре, побежал тогда короткой тропинкой, через кладбище – помню осуждающие взгляды графинь натуристок, словно вересковыми прутьями меня наказывали по оголенным ягодицам.

И представьте, падре Гонсалез, моё отчаяние – свалился в свежевырытую могилу для дона Ришелье.

Сознание моё помутилось, стихи Кафки вылетели из головы, а к горлу подступил комок совести, и совесть меня укоряла, но не позволяла намочить штанишки.

Сейчас, после вашего прокисшего компота из голубики я ощущаю нечто подобное, постыдное, но в то же время – детство, незабываемые ощущения, когда чистишь чайник и конфузишься.

— Пейте, граф, пейте! – Падре Гонсалез снова наполнил чашу графа Якова фон Мишеля, словно исполнял роль рога изобилия. – Я тоже человек чести и особо чувствительный, но моя чувствительность иного рода, чем ваша, граф, хотя предками мы могли бы соревноваться – я происхожу от корней короля Артура. – Падре задрал рясу, вытряхивал бумаги из ящиков стола, будто искал родословную короля Артура: — Куда же они запропастились, формальные документы на пергаменте?

В корзинке для белья? кто же их неосмотрительно в корзину бросил – неуважение к документам.

Вы, граф Яков, не осуждайте меня, не журите за вино понапрасну – я не девица, что продала честь за картину «Венера и Арктур»; полагаю, что вы никогда не пробовали алкоголь, иначе отличили бы вино от компота из голубики; шимпанзе тоже кушают, а затем выплевывают.

Не дрыгайте ногой, граф; в вино подмешан клофелинопирамидолфталазол гель: клофелин подавляет волю, пирамидол упрощает ум, а фталазол закрепляет цементом действия и сознание, словно напоминает нам, что все мы благородного рода, а, если и случается что-то недостойное, то всю оставшуюся жизнь мы мысленно стоим на коленях, даже в купальне, когда обнажаемся.

Отчасти вы правы, что живы, граф Яков фон Мишель, но и меня поймите правильно, ведь я полюбил страстно графиню Ебужинскую Анастасию Леопольдовну; а графиня – не просто закрытая книга, но ещё и копилка – не скажу, что свинья-копилка, помню, на Земле, когда обучался на Философском факультете, ректор раздал нам уморительные глиняные копилки и напутствовал в жизнь, словно отпускал Космодесантников в смертельный бой:

«По мере усердия наполняйте копилку золотыми монетками – плодами трудов ваших; кто раз в неделю монетку бросит в копилку, кто раз в високосный месяц – но к концу обучения свинья-копилка обрадует вас звоном золота – вам на потребу».

Я ослушался ректора, не наполнял копилку, а однажды, когда шёл унылый чернобыльский радиоактивный дождь, в глубочайшей досаде — досадовал, что я не птица — разбил свинью-копилку; закатились глаза глиняной свинки черными опалами под кровать.

Прошли годы, и золотые монетки понадобились мне; нужда в них возникла сильнее, чем надобность в переливании крови для раненого генерала.

С графиней Ебужинской мы познакомились на балу в салоне Анны Павловны Шредингер, что славится стихами, после которых и без ужина сыт.

Я горжусь званием человека; только мы люди насыщаемся прекрасным, что иногда заменяет нам низменную картошку с мясом.

Я очаровался Анастасией Леопольдовной; в сердце возникли сладострастные хайку, но я не осмеливался – невозможно, чтобы образованный человек на одной ноге стоял, а второй ногой совершал в воздухе колдовские пассы для привлечения предмета своей любви.

На следующий день я пригласил графиню Ебужинскую в филармонию; а возле филармонии Летний Сад со статуями Амуров и Плеяд.

Всё бы хорошо – беседы вели о возвышенном, как и полагается, и графиня, возле пруда с лебедями, слегка сконфузилась, покраснела рябиновой зарей и обещала, что, возможно, конечно, пусть я не подумаю о ней дурного; и она высшие балы имела по политесу в институте благородных девиц; но я настолько галантен, что вероятно, пригласит меня на поэтические чтения в свою усадьбу.

Словно собранием сочинений Гетте меня ударили в голову – я влюбился, граф, да, я, словно в куст черемухи упал – благоухание, соловьи, в душе отрада.

Но тут, откуда ни возьмись, словно чёрт из табакерки, выскочил коробейник – душа черствая, приехал с театром Грёз, по обмену культурным опытом.

Откровенничает перед нами коробейник, но свои товары соблазнительные выкладывает, будто обед из ювелирных изделий готовит.

Графиня потупилась – не по душе ей продавец, а что с ним сделаешь, если за нас Судьба поручилась, что мы не обидим неблагородного?

Деловой человек психологию знает, предлагает графине бонбоньерку – премиленькая вещица: золото, драгоценные камни.

Графиня конфузится, меня за руку тянет от коробейника, напоминает, что мы не для потребительства встретились, а ради филармонии, дружеского общения, что, несомненно, дороже всех золотых бонбоньерок во Вселенной.

А глазки, милые глазки графини, даже слёзы на них от внутренней борьбы и искушения – на бонбоньерке застыли, будто привязали их.

Вся жизнь моя недолгая пронеслась передо мной за один миг: позор в лицее, когда у одноклассника списывал сочинение на тему прекрасного; недостойное подглядывание в раздевалке за балеринами; воскресенье, когда по болезни отказался соборовать художника Ван Гогена.

Тоска нахлынула дёготной волной; думаю – Неужели я настолько мал по сравнению с Вселенной, что не куплю для дамы сердца, а я уверен, что нигде в Мироздании нет подобной графини Ебужинской.

В волнении я схватил бонбоньерку, а графиня мило лепечет:

«Полноте! Падре! Одумайтесь!»

А я уже света белого не вижу, за графиню и за бонбоньерку в кабалу пойду, на рудники, в переводчики к варварам.

Руки дрожат, пот поминутно вытираю, язык не слушается, как телячий фаршированный язык.