Страница 3 из 34
Скала без улыбки, но и без вражды – привыкла, что на неё натыкаются благородные графы – смотрела с нулевыми эмоциями на взволнованного, даже вспотевшего неприлично, графа.
Яков узнал варвара из цирка уродов!
Цирк на Гармонии давал двенадцать обязательных представлений – кто же пойдет на варваров? никто не пойдет, но традиции обмена культурным наследием требуют обмен представлениями, как девушки меняются чепчиками.
Гармония посылала на гастроли в другие Миры арфистов, философов, поэтов, художников, музыкантов; с дружеским визитом в ответ прибывали делегации совсем не интересные, но благородные жители Гармонии не выказывали своего пренебрежениями примитивными, или несовершенными искусствами.
Варвар – либо прогуливался, изучал быт и нравы культурных туземцев, либо направлялся по делам из пункта А в пункт Б, словно телега с пианистами.
Меховая безрукавка с тремя дырками на месте глаз убитого животного, кожаные черные штаны, мягкие мокасины с каменными каблуками и железной подошвой; за плечами – огромный бутафорский меч-лопата.
Волосы варвара перетянуты золотой лентой, на шее – то, что дикари называют амулетом, разве амулет спасет от шпаги благородного графа?
Мышцы ртутными змеями бугрились, перекатывались фаготами, распирали; лицо, будто выточенное из бронзы – непластичная фигура, без изысков, но Яков заинтересовался, разглядывал варвара дольше положенного по Уставу Приличий и Моральных устоев.
Правильный, потому что благородный человек не должен заботиться о формах своего тела; тело следует за разумом, и, как следствие, у высокоэстетичных натур фигуры гибкие, развитые балетом и другими изящными танцами, одухотворённые словесностью и поэтическими излияниями – так камбала на шахматной доске покрывается черно-белыми клетками.
Яков гордился пластикой своего точеного тела, тонкой талией, неширокими, но выразительными плечами, но… сейчас не отказался бы на время поменяться с варваром мускулами – так каждый философ мечтает о книге Знаний.
— Примите уверения в моём величайшем почтении, – граф Яков Александрович МакНьютон (или эстетически - граф Яков фон Мишель) присел в выразительно изящном плезире (высший бал за плезир на конкурсе грациозного профессионального искусства молодых). – Я непозволительно задумался и не заметил вас, что, очень трудно, потому что вы – монументальный, как статуя Нового Аполлона в Новых Фивах.
Я не ищу себе оправданий, а своим долгом сочту рассказать басню князя Ивана Сергеевича Трубецкого о Философе и Музыканте.
Однажды Философ начитался нравоучительных свитков; возлежал под смоковницей и стонал, и охал от рези в глазах, словно сто бесстыжих карликов, которые не имеют понятия о чести и морали, пиками в назидание потомкам колют его в роговицу.
К Философу подошел Музыкант с лютней и в самых изысканных выражениях поинтересовался о причине оханий и аханий мудрого человека, чьи знания затмевают тучей Солнце.
Философ поведал, что много читал, и испортил зрение, словно сам себя наказал плёткой.
Музыкант с присущей ему вежливостью засмеялся куртуазно, затем упал рядом с Философом и укорил его журьбой великой:
«Как же вы познали все науки, а одну науку – о сбережении своих очей не изведали; теперь в наказание в безграничном ужасе, словно вас из ада тащат крюками, вы испытываете не нравственные муки, а – физические!»
Философ внимательно посмотрел на пальцы музыканта, заглянул под подол его хитона и ответил с пониманием в красных очах:
«Видел ли ты яркий свет за обедом, когда пирующие, словно сгорают на оргии, а танцовщицы растворяются в лучах Солнца?
Хула твоя подобна обнаженной девушке, что танцует на столе среди амфор с вином, на потеху услаждающихся.
Как можешь укорять меня ты, если у тебя на пальцах мозоли от струн лютни, а под хитоном нет нижнего белья, даже ложку себя не подвязал, как батрак!»
Так сказал Философ и предался размышлениям на новые темы, словно уничтожил всех врагов и один пирует!
Мораль сей басни такова, что - ни вы, варвар, ни я не виноваты в нашем столкновении, так что извольте, с моей просьбой, получите уверения. – Граф Яков снова поклонился, но чуть ниже, чем в первый раз, словно в спину вставили золотой гвоздик.
Варвар хмыкнул, и хмык его показался Якову громом небесным, обогнул графа и пошел дальше, сотрясая основы общества и гранитную мостовую.
Граф Яков фон Мишель опешил, он ожидал ответных плезиров, манер, пусть не возвышенных, но достойных, как в цирке Уродов акробатки каждый раз кланяются, когда роняют мяч.
Но и ничего хулительного, обидного варвар не сделал, даже не зарычал, аки лев.
Граф Яков Александрович водолазным колоколом погрузился бы в задумчивость, но вспомнил о важной миссии – беседа с графиней Сессилией Маркес Делакруа, и в беседу органично можно вплести случай с варваром, при этом выставить себя героем, а варвара — комическим персонажем, что – потешно!
Он не заметил карету герцогини Антуанеты фон Гитлер (герцогиня с укоризной покачала головкой; потрогала пробивающиеся тонкие усики над верхней губой – злые языки поговаривают, что графине нравится щеголять усиками, она выставляется; но другие в ответ качали головами и укоряли первых укором великим, утверждали, что усики – генетическое; каждый вечер княгиня Антуанеты фон Гитлер усики сбривает, смывает, лазером удаляет, но к утру они появляются с настойчивостью молодого саксофониста).
К кондитерской «Смит и Вессон» граф Яков подошел заблаговременно – как корабль в гавань – за пять минут до без пяти минут назначенного срока.
Графиня Сессилия Маркес Делакруа, потому что прошла курс всех наук, необходимых девушке, появится через пятнадцать минут после назначенного – традиция, и разрушит традицию разве что легендарный Персей, что украл у небесного Орла Печень.
С назначенным опозданием графиня Сессилия Маркес Делакруа вышла из переулка – белая, прелестная, словно облачко над крышей Музея Изящных Искусств.
В правой руке девушки зонтик от Солнца, а в левой, словно слиток серебра – книжка (положено, чтобы – сборник стихов).
— Графиня! – граф Яков фон Мишель присел в наилучшем сочетании куртуазов – западных и северных, плезирно снял шляпу, пером подмёл дорогу перед туфельками девушки. – Неожиданная встреча!
— Граф! – графиня вскрикнула, прикрыла книжкой вишневые губки; на щеках выступил румянец стыда – так на глазах доброй матери выступают слёзы любви. –Совершенно неожиданно, словно я в туман вступила.
Неловкое молчание маятником бродило - от девушки к Якову, и от него – обратно, к графине.
«Что же я молчу, и бойкие слова не слетают с уст моих, будто слова заморожены на леднике? – граф Яков с досадой кусал губы, прикрывал робость натянутой резиновой улыбкой (высший балл на уроке куртуазности). – Где мои благородные эстетические темы, а, если и подвертываются, то проваливаются обратно, в утробу, будто в магнитных сапогах».
— Извольте, графиня! Ну да!
Это! Ни-ни-ни!
Вот Солнышко на небе, и подобно оно сегодня сахарной вате («Не слишком ли я аморально произнёс - сахарной вате?» – Яков распустил шнуровку на жабо, душит змеей.).
— Ох! Граф! Солнышко светит изрядно! Зонтик! – графиня Сессилия Маркес Делакруа оглядывалась, словно искала подсказку у людей, но почему-то пусто, ни души, словно все жители превратились в музыку.
— Нынче, и часу не прошло, как я встретил варвара! – словно граммофон включился в Якове, граф ужаснулся темы о грубом варваре, хотя эту тему мечтал вплести в разговор, но не так, не сразу, а, когда наладится беседа, когда пройдут обязательные вступительные уверения в почтения — так перед строем философов обязательно идут барабанщицы.
— Варвар? Занимательно! Любознательно! – графиня Сессилия Маркес Делакруа оживилась, даже приподняла невесомую наномантильку из пуха гагары.
Яков обрадовался: упоминание о варваре не раздражило девушку, не оскорбило, а заинтересовало пытливую, потому что молодую и интересную, словно изящная шпага шевалье Анри.