Страница 18 из 34
Отныне вы всё понимаете, даже слышите шёпот травы и понимаете язык саранчи, словно пять лет скитались по поэтической пустыне с художниками-передвижниками.
В народ, батенька, в народ, князь Мишель фон Болконски!
Жизнь без губной гармошки – не гармонична, – падре извлек из кармашка губную гармонику, приложил к устам, и полилась дивная чарующая музыка сфер; птицы луговые и лесные прилетали и садились на плечи и голову падре Гонсалеза, звери лесные выходили и внимали с благородным пониманием в угольных очах, даже приседали в плезирах и куртуазностях. – Но и с гармошкой жизнь не полная, словно Красная Шапочка в сказке не донесла пирожки до бабушки.
Идите, и забудьте о случаях с графинями, друг мой, князь Мишель фон Болконски!
Вы безгрешны, как пчёлка на басовой струне гитары.
Сочините оду Королеве, набросайте лёгкую музыкальную пьеску о любви, изобразите на холсте наяду среди волн, – на сердце полегчает!
Вам жить и жить, сквозь годы мчаться с резвостью молодого благородного морально устойчивого шалопая!»
Отпустил мне грехи падре Гонсалез, и так на душе полегчало, что я тотчас в пляс пустился, будто арестовали меня за невнимание к поэтам, а затем отпустили к художникам.
Если бы я ушёл тогда, то жизнь мельничным колесом – красиво, поэтично, эстетично – мельница, пруд, колесо – жизнь мельничным колесом… повторяю, потому что повторения – рифмы прозы – меня закрутила бы.
Но я приостановился в танце, изящно выгнулся – умею пластику показать, и произнёс: зачем, к чему, или так написано в книге Судеб:
«Нисколько я не струсил от вашего прощения, падре Гонсалез, а даже ободрился, словно кувшин, наполняемый мёдом.
Вы влили в меня надежды, даровали новую жизнь без оброков и обещаний, списали моральные долги – если бы так и культурные полицейские списывали нравственный долг.
Теперь я свободен и жизнерадостен, как утренняя улыбка графини Ебужинской графини Леопольдовны».
Только я произнёс имя графини Ебужинской, как падре Гонсалез перекинулся: подпрыгнул, подавился земляникой, закашлялся оборотнем.
Я томиков любимого поэта графа Робеспьера постучал падре между лопаток, пыль выбивал с земляникой из трахеи, насилу Гонсалеза к жизни вернул.
Падре бросился на меня, чуть жабо не порвал, но затем взял себя в руки, а очи уже не овечьи – овечки Долли и Колли убоятся очей падре, но что-то притягивающее, поэтичное, будто на краю бездны стою, в очах.
«Где? Почему утренняя улыбка графини Ебужинской, душечки?
Отчего сказали – проверяете мою решимость и стойкость аскета?
Вы бы мне кол на голове тесали, князь Мишель фон Болконски, или с бельэтажа в зрительный зал скинули.
Почему упомянули графиню Ебужинскую, словно факты у вас ничтожные на неё, как на фею?
Все имеют отношения к графине Ебужинской, к Ангелу, даже её лучезарную улыбку платиновую затрагиваете, будто проверяете рапирой нотный стан на прочность.
Птицы выйдут из облаков – и у них дело к графине Ебужинской.
Рыбы выпрыгнут из вод своих прохладных — опять же по поводу МОЕЙ графини Ебужинской.
Медведь из леса выйдет на задних лапах — именно отношения к Ебужинской, словно свет Вселенной собрался в один клин и сошёлся на графине Ебужинской!
Черти, кругом черти; за плечом у вас чёрт с рылом и копытами, а вы хулите славу нравственной эстетической графини Ебужинской!»
«Падре, и в мыслях нет фактов на благородную даму, чьи добродетели известны далеко за пределами нашей Планеты Гармония; о моих виршах мало кто знает в уголках Галактики, а о добродетели графини Ебужинской – добрые речи слышатся воспеванием, словно она – светильник! – говорю ласковое о морально устойчивой графине Ебужинской, чувствую, что надо польстить, подластиться под падре, но не понимаю сути его озлобления и крайнего возбуждения, по сравнению с которым карась на сковороде – овечка Долли. – Ночью увлёкся разборкой оды Фелиции, да глаза надорвал, словно сахарный песок в них на фабрике духов насыпали.
Направлялся я на кладбище, на панихиду по усопшему графу Ростову – на кожаный диван при жизни граф походил, но икону мёртвыми губами целовал, нас с графиней Натали, дочерью своей, благословлял – к худу ли, к добру ли…
Возле салона изящных танцев я остановился, глаза воспаленные протираю батистовым платочком – подарок Высочайшей особы, герцога Уильяма.
Слышу – каблучки цоки-цок, топи-топ, постукивают, и не нагло, как у заезжих балеринок, а с достоинством благородным, со значением, и отзвуки морали в цоканье каблучков, следовательно – эстетка благородная ножки разминает, в консерваторию или в библиотеку направляется с утра пораньше, курочка с золотым яичком.
Я чуть не прозевал плезир, да выучка фехтовальная помогла колом: в плезире поклонился, пером шляпы перед дамой мостовую, как положено в Уставе об изящности, подметаю.
Дамочка, оттого, что морально устойчивая, потупилась, даже мантильку лёгкую не подняла, но вижу – графиня Ебужинская Анна Леопольдовна – в высшей степени поэтичная натура, как бриз.
Присела в ответ в реверансе, и дальше – цоки-цок, цоки-цок, будто созывает соловушек на пир.
Я с мыслями собрался, похвалил себя, что не оконфузился, вовремя приветствовал даму, и далее пошёл на кладбище, как в свою могилу.
Событие с улыбкой графини Ебужинской — обыденное, и я не придаю ему сурового смысла, и тем более не вижу, падре, причины для угнетения духа – не мольберт эпохи Короля Генриха Семнадцатого я на вас сбросил!»
«В малом зубчике чеснока кроются злодеяния великие! – падре Гонсалез внешне успокоился, но фонтан жидкого олова внутри него плескался, я слышал. – Для романтической воспитанницы института благородных девиц чеснок – смерть, как и для вампира.
После чеснока нет жизни эстету.
Но чесноком и лечат, особенно старых скрипачей, чьи, сведенные от непосильных трудов пальцы (а искусство – труд наивысший, с ним не сравнится простой примитивный труд пахаря или каменщика) требуют натирания чесноком, иначе отвалятся сухими столбиками, схожими с собачьим калом.
Когда вы поведали о своих злоключениях с обручением и обещанием свадьбы – простилось вам, князь Мишель фон Болконски.
В белую краску художник бросает фиолетовую, и цвет белой меняется, словно лицо банщика.
Также и в химии, что нужна для изобразительных искусств – одно вещество без другого – пустота, а вместе – ад и сера с зубовным скрежетом.
Сами по себе события, когда вы объяснялись среди могил с графиней Натали фон Ростовой, и затем вспомнили об обручении с графиней Анной фон МакНельсон – простил я вам, даже не напомнил о завтрашнем дне, когда сгорите в нравственных муках; отпустил вам грехи, и ваших дам из дум прогнал просяной метелкой для счищания пыли со скульптур.
Но встреча ваша, по вашему мнению — незначительная, с графиней Ебужинской – чеснок.
Чеснок и благородная девица дали в результате трудновыговариваемое, неизъяснимое, всё равно, как бы протухла курица в натюрморте, и вы бы нюхали у неё между окорочков.
Свою тень вы бросили на непорочную графиню Анну Леопольдовну, намекали без намеков, навели пятна, хотя сами не подозревали о вашем преступлении – так волк не верит, что украдет овечку из овчарни.
Год назад я задался целью изучения самых страшных грехов Человечества, будто подписал договор с филармонией имени Гнесиных на Земле.
Каждая Цивилизация полагает грехами своё, и грехи основываются, цепляются за мораль крабьими лапками с присосочками.
На каждой лапке краба – волоски.
На Земле величайшим грехом полагают — убийство, потешно – убийство – грех.
На нашей, самой лучшей во Вселенной, потому что – оплот культуры, Планете Гармония убийство – не грех, а — повод для написания сказочно красивой эпитафии.
Убийство из благородных побуждений на дуэли – романтично, вдохновляет молодых поэтов, дает пищу музыкантам, художникам и балетмейстерам – так на благодатной почве бульона размножаются мушки дрозофилы.
Неделю назад, на фестивале Масок благородный граф Родригес противостоял на благороднейшей дуэли против графа Николаса ван Ришара, словно два герба эстетов ожили на лоне природы.