Исполнительница Мечт

Мимо пробежала исполнительница главной роли в спектакле – балерина Вертинская – обнаженная, прекрасная в полуночной нежности – дала бы отпор любому вурдалаку – девушка-граната.

Заламывала руки, вопрошала актёров – не видели ли её трусы с единорогом?

Отвечали: Не лукавый ли украл на продажу японским туристам – японцы часто за кулисы – шмыг-шмыг, скок-поскок, трусики воруют, обожают на антисоветские плакаты в Японии приклеивать трусы балерин.

Что же кроется в японской философии, если трусы балерины побеждают идеологию старого философа – так стальной паровоз обгоняет костяную лошадь.

И я сказал, что трусов не видел, никогда не видел на Вертинской – озадачил её, задумалась, пальчик сосет, а затем засмеялась облегченно, освобождённая от предрассудков человекоподобная чайка: выбежала на сцену голая – публика всё примет, если заплатили за билеты золотом.

Я метался среди ящиков, подвывал от горя и тоски, опасался, что не справлюсь с ролью веревки, проклинал себя за решение искать Правду и себя на сцене, лучше бы не выходил с кладбища – где родился, там и пригодился в гробу.

Ко мне подходили поклонники, заглядывали в красные глаза, отшатывались, кричали в исступленном ужасе, предрекали, что я упаду в цирке с каната – безумные презренные фантазеры средних лет – на огурцы похожи, а не отличат могилокопателя от циркового кловуна.

Наконец, настала моя очередь – выскочил на сцену, ничто не понимаю – свет, хохот зрителей, вопли раненого суфлера – нет у него руки, из предплечья кровь азиатским Бахчисарайским фонтаном хлещет, а балерина Вертинская танцует с группой гусар – по сценарию балерина без шапочки попала в логово террористов-гусар; поднимает ножку, словно готовится к полету на Марс, ногой путь указывает.

В роли веревки я стушевался, конфузлюсь, текст забыл, а суфлер не помогает – матерными словами осыпает зрителей – разве это помощь мне, если я запутался в веревочных мыслях?

«Я чувствую необходимость облить вас керосином и поджечь на Красной Площади! – начал импровизацию – всё равно меня не слушали, если балерина Вертинская танцует обнаженаня, в свете чёрных свечей похожа на волосатого полицейского. – На кладбище часто беру на себя приятную обязанность – вытаскиваю из покойников жилы, и из жил плету материю для фраков и белых галстуков, которые нужны культуристам и лордам в праздничные дни – так заяц-фашист весной меняет шкуру на мыло.

Балерина Вертинская – не дочь мне, завернулась бы в занавес – пригляделся бы к ней, рассмотрел лицо, искал бы в нём черты Герострата – все мы рождены из одного лона Природы, имя Природе – Вальпургиева Ночь. – В возбуждении актера и непризнанного гения копания могил – с пониманием копаю, компьютер не выкопает могилу лучше, чем я – сбежал в зал, лепетал, задыхался, рвал у дам из ушей серьги: — Верьте мне, веревке!

Не по своей прихоти в веревку превратился, а по желанию режиссера – он чёрт, не человек!

Идёт – ясновельможный пан в теле лукавого!

Брови окрасил в цвет зари, обольщает красными бровями неопытных балерин!

Смотрите, у него копыта из ботинок торчат!

Рога пробиваются сквозь китайский парик – так росток подснежника пробивается через мох спящей Красавицы.

Руки с татуировками тюремными – дрожат у режиссера, потому что не его руки, отрезал у трупа двоюродной сестры и себе пришил, чтобы выглядели изящно, нежно, с претензией на богемность.

Ах! Я веревка, почему же не связываю режиссера и балерин, не привязываю к ним гробы?» – упал на колени, называл себя милым, бросался в актеров горохом, сжимал режиссера в жестоких объятиях – ЭХМА!

Либо провал спектакля, похожего на разнузданный бал в Бразилии, либо – Нобелевская Премия за новацию!

Внезапная радость охватила мои чресла ниже пояса: я – талантливая веревка для связывания трупов; воодушевился, пожимаю руки учителям, пенсионерам, а режиссера от себя не отпускаю – не пущу черта в ад, а козла в огород – испортит капусту балерины Вертинской.

Ничего не понимаю: мальчик с пиццей ко мне подбежал – спрашивает, заказывал ли я пиццу, а я в ответ хохочу, поливаю пицца-боя кетчупом и кричу, что не пиццу, а пипицу заказывал, и пусть принесет ко мне на кладбище в логово, где медведи курят трубку Мира; кладбище – собрание политиков.

Медицинская сестра пришла без трусов, заглядывала мне в рот, не настоящая медицинская сестра, а – девушка из эскорт услуг – красавица без трусов, тучка на небе над Китаем.

«Милая победительница тигров! – сжимаю медицинскую сестру (сжимать в объятиях режиссера мне надоело, скучно, если он не дышит – кость у собаки поперек горла, а не режиссер). – Больно мне говорить, потому что я – Веревка, но сбегай в театральную кассу, возьми все деньги, поцелуй кассира – он инвалид по жиру, не сходит со своего места – приятное сделай человеку с ограниченными возможностями жирного идиота.

Попросил бы тебя задрать юбку, искал бы Правду под юбкой, но нет у тебя юбки, бесстыжая, куда только ООН и твои родители смотрели? на бЕлок в Парке Горького?

Простейшие знания о физиологии балерины я получил на кладбище, ничто нового ты не внесла в мою жизнь, ошиблась адресом – в ударе я, в горячке выступления – загляни в мои полосатые портки, оцени наследие могилокопателя в роли Веревки». – портки скинул, показал медицинской сестре СВОЁ, могильной землей испачканное – так трудолюбивый кротик пачкается в глине.

Взглянула, отшатнулась – ужас первобытного человека отразился на миленьком – без грима — личике медицинской сестры, в панике похожей на фарфоровую куклу.

Ладошки леденцовые к щекам приложила, закричала страшно – по-соловьиному, побежала к выходу из зрительного зала – серна без волос.

Запнулась, упала, выставила на потеху японским туристам оголенный – как провод высокого напряжения – зад.

Но не до потехи зрителям – разрываются между театральным наследием: один глаз на хохочущую балерину Вертинскую повернут, другой – на актеров, а на медицинскую сестру и на Веревку со спущенными портками глаз не хватает, хоть пальцами в черепе ковыряй до мозга.

Огорчённый, что не нашел себя в театре, не переманил души зрителей к образу Веревки, я ушел из театра – понурый кабан на воеводстве.

На углу ко мне подпрыгал на пружинах полицмейстер — заведено, чтобы полицейские одевали ходули, быстрее бегают с длинными причудливо изогнутыми ногами сатиров; но выглядят блюстители порядка на ходулях ночью – зловеще – черти!

С невозмутимым видом будущего покойника скомандовал:

«Портки снять! Чресла к досмотру!

Покажите живость умственной атмосферы между ног, не прячете ли террористическую бомбу в складках кожи?»

Приказал и ждет с протянутой рукой – будто аист на крыше сгоревшего дома сельского учителя.

Я онемел, брожу вокруг полицейского, поцеловал бы его в щеку, но щека из-за ходулей недосягаема – только могу приложиться губами к запятнанным башмакам с приделанными серебряными крылышками Пегаса.

«Ваше полицейское высочество, обмишурились вы!

Шла баба по воду, да провалилась в колодец!

Чаяли, надеялись с праведным огнем юстиции в душе, что поймали балерину голую, потребовали бы от балерины танец с мячами, а – затем – деньги за нахождение на улицах города без трусов.

Зрение вас подвело, филин вы юродивый!

На прыгунках скачете – излишний вес ваши позвонки сдавил, перемолол хрящи – зрение вы потеряли, а сахарный диабет – по три рубля за пузырек инсулина – получили, благородный звонарь без ушей.

Не балерина я, не богач с мешками изумрудов под утомлёнными очами.

Я – Веревка!

Я – могилокопатель, и ниже меня только ад с чахоточными хрипами прокаженных сифилитиков и спидоносцев!

Интерес в последнее время не угас к голым балеринам, а к могилокопателям интерес не появлялся – закутайте меня в парчовый фиолетовый занавес, позвоните в налоговую службу – не оправдаю ваших надежд, я не Исполнительница Мечт!» – огорошил толстого – батон белый он — полицмейстера, даже не организовал дискуссию на тему «Кто мы в этом Мире? Откуда пришли? Куда идём?».