Страница 27 из 33
Спрашиваю, а ручки с остервенением срывают упаковку, рвут, кромсают – так лапы оборотня терзают плоть молодой балерины.
Николай папуасскими жестами что-то объясняет своей жене – жена у него китаянка Пьеро.
По-другому её звали, но я знаю – Пьеро, потому что белая, заштукатуренная и с ищущим взглядом брадобрея.
Пьеро что-то мычала, трясла головой, пыталась объяснить мне на китайско-итальянском наречии очень важное, что привело бы меня – босоногую – к Правде.
«Покрытый пылью, в подвале страсти
Я рвал кобылу
Зубами на части! – Николай-Дуремар заплакал, целовал мои руки, а затем отбежал, упал в яму, закрыл руками голову и кричал из укрытия, словно его контузили белым роялем:
— Мне жалко девочку, Аза, ты не три рубля!
Что мне теперь делать – безногому убийце детей!?
И как я оставлю этот свет с накопленными сокровищами из казны города Саратов?»
«Полноте, Дуремар! – я в смущении открыла коробочку – шарманку старьёвщика из Вселенной. – Не назову вас повелителем китов – усы у вас заплаканные, стул жидкий – театр замарали хуже городского сортира, но, если раскаетесь, обнимите ручку двери театра, поцелуете её страстно – все беды ваши убегут, провалятся в адскую пропасть, из которой доносятся гортанные крики душителей орденоносцев!
Не связывайте себя корабельным канатом с горестями – утянут на канате в ад, земля с овчинку жертвенного индейского барана покажется.
Помните, Дуремар – вы барана у казахов украли, шкуру содрали и потешно бараном бегали в шкуре украденного барана – цирк кловуна Ракомдаша! – Я засмеялась, упала на ковер, дрыгала ножками-макаронинкаи. Вскочила с легкостью театральной прима-балерины. – Догоняйте меня, гусар!
Догоните, я – ваша!»
Побежала, не вникала в смысл слов, которые подслушала в городском театре Желаний; слышала за спиной недоуменное шипение жены Дуремара – Пьеро, будто горох мне в спину.
«Аза! Не верь, что ты кукла!
Не побегу за тобой, месяц август нас не разлучит! – Дуремар кричал, пыхтел в окопчике — славный защитник театрального искусства! – Ты не Мальвина, не девочка с глазами-озерами и не с голубыми волосами работницы медно-купоросной фабрики.
Ты – дочь цыганского барона Будулая — опомнись, изнеженная хозяйка копыт дикого рогатого скота».
«Я… Я не Мальвина?
Да будь ты счастлив, Дуремар, со своей Пьеро – картина Васнецова по ней плачет! – я в негодовании остановилась, проговорила тихо и топнула маленькой – гномы восхищаются – ножкой. – Имя твоего отца – Разлука, а матери – Прелюбодеяние!
Как же ты осуждаешь меня, если в своём шатре любовника жены за шкурой коня не видишь?
Подарил мне пиявок в банке, Дуремар, кичишься родословной народных артистов, а меня — глупенькую голубоглазую Мальвину – заставляешь целоваться с вурдалаками, обманываешь, будто я не в театре, а в степи, где кони приравниваются к билетерам.
Грех на тебе страшный, Дуремар – черепаху Тортилу проси – она твой грех мощными хитиновыми челюстями перекусит!»
Я понурила голову, проговорила быстро сквозь слёзы театральное страшное ругательство — могильным камнем оно легло на душу Дуремара.
«Постой, восторженная девочка с фантазиями акробатки! – Дуремар отчаянно размахивал полосатым флагом (снял полосатые панталоны), призывал меня к детской ответственности, а я в пять лет уже не дитя, а – свободная Мальвина с голубыми – небо отражается – волосами. – Не пиявки в банке тебе в подарок, глаза протри беленой, дурочка из цыганского переулочка!
Правду увидишь, а её не каждая театральная деятельница заметит близорукими очами попирательницы Истины!
Бомба в коробке – тебя и батюшку твоего барона – не барон Врангель – Будулая, ты же отца Карабасом Барабасом называешь — взорвать хотел; погибли бы вы вместе с чернокожими наложницами – выдумал я себе негритянок любовниц, миловался с ними в мыслях, но от взрыва – мысли мои разлетятся, а соберутся в кучку только тогда, когда я бароном цыганским взойду на трон из черепов степных кобыл.
Смотришь на бомбу, а видишь пиявок – Аза со светлой душой повелительницы Тьмы!»
«В раздумьях ты, Дуремар, не щадишь головного мозга, а в мозгу сокрыты сокровища Белорусского Полесья, как в сундуке дядюшки Джузеппе спрятан скелет его бабушки! – я с открытым сердцем и коробкой побежала к Дуремару, ластилась добрым видом, улыбалась – степь уместится в мою улыбку. – Озорничаешь, шутишь, что бомба, а я вижу пиявок – умилительные, с грациозными танцами вороных рысаков.
Правильно ли ты поставил вопрос о театре, Дуремар?
Может быть, трагедия твоя в том, что ты любил Мцыри – маленького героя из горного селения имени гномов?
Образ Мцыри отразился в твоём сердце, наложил отпечаток на сексуальную деятельность, и с тех пор ты в мечтах прелюбодействуешь не с женой – Пьеро, не с жирной негритянкой лупоглазой крокодилихой, а с Мцыри!
Мцыри заслонил честь и гордость твои, заставил вместо пиявок видеть бомбу; что бомба – бомбы на войне летают – упала и разбомбила всех к едреней матери!
АХА-ХА-ХА-ХА!» – я залилась свадебным смехом – так смеется счастливая невеста на похоронах жениха.
Но Дуремар и Пьеро не слушали меня – они с театральной группой (по ошибке названной Дуремаром – табором) уходили в небо!
Собрали шатры, подхватили скарб и – поминай, что звали театром Карабаса Барабаса.
Обидно, что отец мой – Карабас Барабас со всеми драпал – немец под Полтавой.
Не оставил мне новую роль, обидел голубоглазую голубоволосую девочку – любительницу закатывать театральные сцены и губы в трубочку!
«Живите, голуби болотные! – я с тоской сокрушенной феи подошла к реке, отпустила пиявок — голубей Мира.
Нетерпеливо махнула им крылом аиста — крылья валялись на берегу в изобилии, артисты аистов любят жареных – кошки на рыбном комбинате.
Я канарейкой вспорхнула над рекой, упала на загорающую ведьму – из новой пьесы артистка, нагая, молодая – спала после представления, остужала кожу, разодранную пылкими поцелуями поклонников!
«С робостью поместитесь во мне, поручик!
Я – кактус, вы – бабочка!
Я – текила, вы – пробочка! – артистка проснулась, с недоумением оглядела меня – сравнивала с гусаром; заря всходила на впалых аристократических щеках девушки. – Не Ржевский вы, девочка, но чувствую – аж груди раздуваются энергией!
В вас талант актрисы – за тысячу рублей талант не пропьете.
Забыла, простите меня великодушно – Алёшей вас не назову, девочка, как же ваш сценический псевдоним – окно в Европу?
Не думайте – не утешаю вас, не подластиваюсь – нет толку мне от маленьких нищих детей, но надеюсь, что когда взойду на алтарь Правды, то увижу вас рядом, ногу, слышите дитя, ногу выше головы научитесь поднимать – в поднятой выше головы ноге девушки – ум, честь и совесть!»
«Я – Мальвина, девочка с голубыми волосами и широко распахнутыми – тройке коней навстречу – очами! – я в робости чертила пальцами правой ноги на песке неприличные картинки – так художник Рембрандт тренируется с Джокондой! – Черти меня прельщали, ластились, требовали, чтобы я отказалась от театрального звания, превратилась в цыганку Азу – а цыганка, что стОит? – не из серебра цыганка.
Вы – милая актриса, чувствуется в вас лошадиная кровь!
Я уверена: ногу выше головы поднимете — сокрушите моральные ценности завсегдатаев театральных кабаков; не люди они, а – черти в смокингах!
Плюньте каждому на плешь, поцелуйте, представьте, что целуете чемпиона Мира по боксу!» – я в смущении закрыла личико ладошками, зарыдала – Мальвина часто по сценарию плачет, орошает слезами Судьбы Буратин и Арлекинов.
«И… ООООО! АХХХ! Ты с ними, с посланниками Гермеса и Мельпомены, красавица с недоразвитым телом дитя? – артистка встала передо мной на колени – не стыдилась наготы (где её одежда? уплыла с весенним буйством вод и дедом Мазаем? вблизи – только камыш, но нет платья и туфель!). – Не забывай, что ты – раскрасавица артистка – по сто долларов за килограмм живого веса!