Страница 9 из 32
Твоя задача – выйти на заключительном общем собрании, и в микрофон сказать, как в душу:
«Проклинаю вас!»
За два этих слова мы переведем на счет твоего папы десять тысяч долларов США в рублях по курсу Центробанка Российской Федерации.
Билеты, гостиница, мандат участника и проход к трибуне мы тебе обеспечим на золотом блюдечке.
— Но почему я? – Вася Добров кусает губы, как всегда, когда душа поёт.
Десять тысяч личных долларов США – хорошие деньги на скутер с двойным турбонагревом. – Любой ребенок, особенно из недоразвитой семьи, почтёт за честь съездить и сказать с трибуны съезда «Я проклинаю вас».
— Проклятие ребенком детей получит широкую огласку, – дядя в черных маньячных очках не удивился бы любому вопросу, потому что готов, как клякса на тестировании. Он позвонил по телефону «Шурочка! Твой уехал? Надолго? Управимся? ХА-ХА-ХА!», и снова вошёл в дело, как нож в щуку: — Нас обвинят, мы надеемся что обвинят – и обвинителей и оглашателей мы подготовим своих – на всякий случай.
Ребенок проклинает детей – значимо, вызывает широкий резонанс в финансовом Мире.
Ах, куда Мир катится, если дети проклинают!
Но нас также обвинят и в заваривании скандала, как колдуны тушат водой погребальный костер.
С тобой проще, у тебя – имя.
При проверке тысячи людей докажут, что ты их с детства проклинаешь.
И тебе - реклама в широких слоях мирового сообщества, интеграция, так её, мать и враскаряку.
— Я бы рад и даже согласен в душе, но физически – боюсь.
Возможно, что меня на трибуне детского съезда заклинит, словно мне рот зашили, и я никого не прокляну.
Слово «проклинаю» вырывается из меня независимо от моего желания и настроения, так зек бежит из тюрьмы на волю в восьмидесятиградусный мороз.
— Послушай, что я тебе скажу, Вася Добров! – дядя из непонятной комиссии по раздору положил руку себе на колено, закурил — его не заботило, что находится в школе, где слово «сигарета» равняется убийству. – Охота в тайге – не простое дело, ох, как не просто, словно по тебе босыми ногами медведь ходит.
Самое главное для охотника в тайге – сухари, и я сам сушу сухари, потому что не доверяю сухарям магазинным.
В магазинных сухарях – проклятие!
Не твоё, Вася Добров, проклятие – потому что твоё проклятие неизвестно - несет ли под собой материальную основу, а проклятие - настоящее, вещественное.
«Пусть зубы обломает тот, кто нашего сухарика откушает.
Да будьте прокляты вы, кто наши сухари грызет.
Пусть у вас животы раздует от наших сухарей-мухарей», – примерно так пекарь ругается у печи, когда готовит сухари на продажу в промышленном масштабе.
Пекарю или пекарихе кажется, что весь мир против них, что только они одни работают, а остальные пользуются плодами их сухаринного труда, словно мыши в амбаре.
У пекаря с утра болит голова после вчерашней попойки, по телефону обругала мать, позвонила подруга и тоже обругала.
Живот гудит после утренней геркулесовой каши, а впереди – ноль перспектив, потому что зарплата уйдет на выплату долгов и раздачу взяток за то, что пекарь соизволил работать.
Плохое настроение передается сухарям, впитывает его, как компьютер впитывает фотографии.
Грузинский повар в телепередаче учил, что лаваш готовят с добром в сердце, хвалят его, чтобы хлеб получился мягким, добрым и полезным не только для пищевода, но и против рака.
А производитель сухарей на комбинате, другими, противоположными от добра, словами заряжает сухарь, как атомную бомбу на Японию.
Жизнь прожить – не поле перейти.
В тайге злой сухарь погубит охотника, а в городе можно скушать сухарь и не заметить в нем зла, потому что в городе – сплошное зло.
В городском зле я с добром в душе замешиваю тесто на хлеб, при этом мои мужские руки покрываются мучной пылью, как пылью времен, которая скрывает древних мукомолов с голубыми добрыми глазками.
Иногда я вижу темное пятнышко в тесте, пятнышко - как глаза любимой девушки.
Никогда я не любил, никогда меня не любили.
ИЫЫЫХ! Жизнь – дерьмо, Вася, дерьмо – жизнь!
Вглядываюсь я в тесто и гадаю по тесту – не покажет ли оно мне путь к счастью, к доброму, к человечному?
Но тесто молчит, и я молчу вместе с тестом, заряжаю его добром и мощью на охоту.
Под развесистой елью в тайге, или на каменистом берегу тихой и спокойной таежной реки я возьму из сухаря свою доброту, доброту приумноженную самим сухарем, как основой жизни, и впитаю её всеми клеточками желудка.
Да, сухарь! Сколько боевых и охотничьих троп ты прошел, сколько видел обнаженных девушек – не счесть!
Честь и хвала тебе, сухарь, приготовленный моими белыми руками!
Я набираю в тайгу на охоту сухарей, консервы, сахар, соль, крупу на сто лет.
Конечно, всю еду не унесу, потому что я – охотник, а не грузчик из Одесского порта, где за гривну разгружают пароход.
Обязательно нужно взять леску, грузило, блесну, катушку спиннинговую, сетку для ловли рыбы – так дальние Космопроходчики на чужой Планете всю жизнь питаются разумными рыбами.
Блесны я сам выпиливаю из консервных банок – дешево и с добром – так египетские строители выпиливали блоки для пирамиды Хеопса.
Я знаю, верь мне, мальчик!
Но готовую блесну я заряжаю не добром, а – злом.
Блесна – убийца, и её предназначение – нести смерть рыбе.
Блесна озлится на омуля или щуку, на лосося и соблазнит его танцем блестящих солнечных зайчиков.
Настоящая блесна подобна балерине в кабаке, или стриптизерше на сцене Большого Академического театра России.
Тот же свет, блеск, пустота, а в конце – слёзы, боль и разочарование.
Слезы и боль, боль и слёзы.
Рыба на берегу – жизнь охотнику.
Иногда я ставлю силки на рябчиков – так в парке Сокольники альфонс поджидает на скамейке девушку, что делает вид, будто просто прогуливается, а у самой аппетит выше, чем у альфонса.
Когда я собрал рюкзак, то понял – пора, пора на охоту на соболя или на более крупного, поэтому – мясного, как продавщица в мясной лавке, зверя.
Путь простой, а деньги - не малые, но они того стоят, как и соболь с ногами и зубами.
На самолете российского авиаперевозчика «Трансаэро» я добрался до Красноярска, где всё дорого, словно я в Пекин попал в базарный день.
Никто меня не встретил, но я на встречу и не рассчитывал, потому что цель моего путешествия – одиночество проклятое, как блесна под моим никудышным, потому что – непрофессиональным — проклятием.
От Красноярска на теплоходе «А. Матросов» я добрался до Верхнеимбатска – честь ему и хвала.
Красной Площади в Верхнеимбатске нет, и Центробанка нет, но я же ехал на охоту, а не за деньгами.
И помимо охоты за другим я ехал, искал себя, и это – важнее, чем охота на зайца с черным носом или на оленя с рогами.
В Верхнеимбатске я купил двух лаек и нанял проводника, потому что без проводника в тайге – смерть.
Нанимал я ночью, а через сутки мы прибыли на старт охоты – в глухомань настолько тёмную, что иногда морды леших вылезали из тайги.
Верь мне, мне все верят.
Перебираемся с опытным проводником (а он назвался – Дерсу) по бревну через завал, под нами река шумит, и острые камни смотрят на мои ягодицы.
Я переполз – чуть не помер от страха, словно в комнату ужасов попал.
Жду опытного проводника, в носу еловой палкой ковыряю.
Проводник меня, конечно, укорит и осудит за моё неловкое перебирание по бревну, словно я канатоходец пьяный.
Вдруг, проводник срывается и валится в реку жизни.
Собаки застряли в ветках, вопят, обзывают меня дурными словами на собачьем языке.
Сначала я подумал по неопытности:
«Ага, ловко проводник спрыгнул с дерева – мягко и заодно помылся».
Но потом неладное возникло в сердце моём, под ребрами, где оно со страстью бьется.
Проводник не выныривает, а собаки из последних сил – одна уже полузадушенная - вырываются на свободу.
Наконец, поводки они перегрызли, освободили шеи от пут и ошейников, с укором посмотрели на меня и на проводника под водой, и дернули в тайгу.