Не герой

– Для меня это целое откровение! – сказал Рачеев. – Говори, говори, пожалуйста! Я просто заслушался!

– Да видишь ли, я бы мог говорить, не останавливаясь, сто дней и сто ночей, но не сказал бы уже ничего нового, а только более или менее ловко варьировал бы это. Я тебе высказал всю свою программу, свое profession de foi {Зд. убеждения, принципы (фр.).}. Что же касается твоего сравнения меня с Антоном Макарычем, то различие наших комплекций объясняется еще одним частным обстоятельством, а именно: он утратил Зою Федоровну, а я ее приобретаю!..

– Каким образом ты ее приобретаешь? – спросил Рачеев, все больше и больше изумляясь речам Мамурина.

– Да вот ухаживаю и начинаю примечать благосклонность. Она находит во мне только один недостаток, – что я мал ростом и толст, но я даю ей честное слово похудеть и подрасти, если она этого потребует…

– Господа, дело идет на лад, обед сейчас будет готов и я накормлю вас, кажется, недурно! – сказала хозяйка, появившись в комнате. – Вы не избалованы, Дмитрий Петрович?

– Если хотите, избалован: я привык к здоровой пище!..

– О, на этот счет не беспокойтесь! Я ведь сама хожу на рынок!.. – заявила Зоя Федоровна, присаживаясь поближе к ним.

– Да, представь себе, Дмитрий Петрович! Такая интересная, такая умная женщина, как Зоя Федоровна, и сама на рынок ходит! – подхватил Мамурин: – Ну, не глупо ли это? И не обидно ли?

– Гм… Может быть, обидно, но глупого, кажется, тут ничего нет… – ответил Рачеев: – Но я удивляюсь вот чему: ты ухаживаешь за Зоей Федоровной, – почему бы тебе не облегчить ее труд и не ходить за нею на рынок, если в самом деле ты находишь это обидным?

– Ха, ха, ха! Вот это было бы очень мило! Ха, ха, ха! – заливалась Зоя Федоровна, – умеренно-либеральный Семен Иваныч с корзинкой на рынок идет! Ха, ха, ха!

– Нет, отчего же? Я… я – готов! – заявил Мамурин. – Если бы я знал, что это хоть каплю улучшит мой курс у Зои Федоровны, я сейчас же взял бы корзинку!..

– Видите!? Значит, за особое вознаграждение! – заметил Рачеев.

– А как же! Иначе нельзя! Гонорар, за каждую строчку – гонорар! Я своему умеренно-либеральному редактору-издателю ни одной строчки даром не прощаю. Вот тебе строчка – а ты мне пятнадцать копеек пожалуй! Иначе никак невозможно. Это даже входит в программу умеренно-либерального направления.

После этих слов Рачеев вдруг поднялся и несколько раз прошелся по комнате. Это был признак того, что он взволнован.

– Послушай, однако, Семен Иваныч, я никак не могу разобрать, шутишь ли ты, или в самом деле серьезно так относишься к своему направлению? – сказал он с некоторой горячностью.

– То есть как? – спросил Мамурин и с удивлением поднял на него свои большие красивые глаза.

– Да так вот – не могу понять! – продолжал тем же тоном Рачеев. – Все вы здесь говорите каким-то шутовским тоном, к которому я не привык и не разумею. Ты вот подробно разъяснил мне свое profession de foi, но это было нечто такое, что может приписать себе или шутник, или человек, презирающий себя… Неужели же в этом состоит твое умеренно-либеральное направление?

– В этом именно, именно в этом, Дмитрий Петрович! Говорю тебе это по чистой совести! Хочешь, даже побожусь: ну вот ей-богу! Серьезно!

– И ты веруешь в это направление?

– Веруешь?! Ха, ха, ха! Какое слово! Такого слова у нас и в употреблении нет! Да разве, можно веровать в такую глупость?

– Но почему ж ты объявляешь себя придерживающимся этого направления? Почему ты печатно проводишь его? Объясни мне это, пожалуйста!

– Объяснить? Изволь. Делается это очень просто, и я лучше всего уясню тебе это примером из действительной жизни. Была у нас не так давно газета одна, по имени "Надежда"; ты, конечно, помнишь ее. Газета была симпатичная и самостоятельная и даже, пожалуй, влиятельная. Все мы там сотрудничали – и я, и Антон Макарыч, и многие другие; работали, можно сказать, с чувством, потому что было симпатичное дело. Но вот, как тебе известно, в один прекрасный день "Надежда" рассеялась, как дым; ее не стало. Остались мы на бобах. "Надежды" жаль, так сказать, по существу, но тоже и пищевой вопрос у каждого стоял перед носом. Стали мы думать, куда деваться? Некто Чуменко, специалист по техническим вопросам, сию же минуту разрешил этот вопрос так просто, что мы даже удивились. Он не позже как на третий день после исчезновения "Надежды" появился полностью в "Заветном слове". Представь себе: "Надежда" с "Заветным словом" всю свою жизнь была на ножах, а он и усом не моргнул! Я, говорит, по технической части, это не касается направления… И теперь он там процветает по технической части… Я огляделся; вокруг себя, вижу – в "Нашем веке" как раз не хватает журналиста на мое амплуа. Я туда. А то у нас был еще критик Мирный, так тот, не долго думая, прямо в самую камер-обскуру пошел… Ну, сначала это по необходимости, а потом понемножку всосалось, и все чувствуют себя так, словно родились при своих газетах… Да вот тебе, чтобы недалеко ходить: Матрешкин, известный enfant terrible {Зд. забияка (фр.).} «Заветного слова», громитель и пасквилянт, в стихах и прозе… Кстати, ты его сегодня увидишь… Уж вы простите, Зоя Федоровна, я Матрешкина позвал к вам… Да, так ведь он прежде радикалом был, да каким! Некрасовым, братец ты мой, был недоволен… Это, говорит, слабо, вот, погодите, я стану стихи писать, так я вам всю народную скорбь на ладонь выложу, весь мир будет рыдать! Но однажды его за какую-то мерзость из одного радикального журнала в шею выгнали и с лестницы спустили; так что же ты думаешь? Он, ни минуты не медля, пошел в «Заветное слово» и там сел на цепь, добровольно сел, собственно, чтобы обозлиться. Ну и обозлился и теперь бешено лает на весь мир… Так вот что такое направление, любезнейший Дмитрий Петрович!

– Значит, по-твоему, нет честных людей, искренно преданных своему делу, работающих не из-за пищевого вопроса, как ты говоришь, а из-за идеи? Ты это утверждаешь? – спросил Рачеев, и в голосе его была слышна враждебная нотка.

– Ну, зачем же так? Есть. Кто говорит, что нет? Есть такие люди. Только я им не завидую. Они не живут, а все борются с препятствиями… И к чему? Неизвестно. Все равно их голоса теряются в дружном хоре весело-лающих, угрюмо-рыкающих и умеренно-воздыхающих! Нет, для них у нас еще не настало время… Почвы нет, почвы…

– А вы подготовляете эту почву? Да? – спросил Рачеев и на этот раз уже явно враждебно посмотрел ему в глаза.

– А мы подготовляем… Ха, ха, ха, ха! А мы подготовляем…

Дмитрий Петрович стал порывисто застегивать сюртук. Руки его дрожали, глаза смотрели гневно из-под нахмуренных бровей.

– Знаешь что? – проговорил он резко и сильно. – Знаешь что, Семен Иваныч? Никогда не думал я, что, после семилетней разлуки мне будет так тяжело и противно провести с тобой полчаса… Простите, Зоя Федоровна, я у вас сегодня не буду обедать!

Он наскоро пожал ее руку, которую та протянула ему машинально, совсем растерявшись и опешив, и вышел в переднюю. Зоя Федоровна догнала его.

– Что же это, Дмитрий Петрович? Я обижусь, ей-ей обижусь!.. С чего это вы? Ведь он всегда такую чепуху несет, это у него такая манера!.. – жалобно говорила она, в сущности, не понимая, что он мог найти обидного в речах Мамурина.

– Нет, это не чепуха, это – гнусность! Таких речей, такого смеха, такого цинизма нельзя прощать, Зоя Федоровна! – промолвил Рачеев, торопливо надевая пальто.

– Полноте, что вы?! Ведь он же был вашим приятелем, даже близким… Можно ли так вдруг порвать?..

– Тем хуже, тем обиднее!.. Прощайте, Зоя Федоровна! В другой раз о вашем деле, о котором вы писали…

– Да, пожалуйста, зайдите как-нибудь… часов в одиннадцать утра… Тогда никто не помешает. Непременно зайдите!.. Ах, как это жаль, что так случилось!

В то время, когда Рачеев направился к двери, раздался звонок. Зоя Федоровна опередила Рачеева и отперла дверь. Вошел, улыбаясь, очень благообразный господин, весьма изысканно одетый, умеренно сложенный, с лицом тщательно и начисто выбритым.