Страница 17 из 28
К записям Валентина Тарасова был приложен акт, который я не сразу заметил. Прочитал его, перескакивая с одной строки на другую:
«Мы, нижеподписавшиеся… настоящий акт в том… сего числа… в сопровождении… Валентина Тарасова… Изъял из Дальницких катакомб сверток с документами… На обратном пути Валентин Тарасов наступил на мину и подорвался. Доставленный в госпиталь, он умер от потери крови…»
ПОСЛЕ АРЕСТА
После того как в Москве получили от Кира последнюю радиограмму, посланную 7 февраля, связь Центра с одесским подпольем оборвалась. А связь эта именно сейчас была так нужна!
В деле «Операция «Форт» сохранилось несколько тревожных запросов, написанных рукой Григория.
«Сообщите, есть ли связь с Киром? — писал он дежурным радистам. — Тщательно ведите наблюдение за эфиром. О выходе Кира на связь немедленно доложите для прямых переговоров. Вызывайте меня в аппаратную в любое время».
Здесь же лаконичные ответы дежурного:
«Связи с Киром не было…» «На вызов Кир не отвечает…»
Товарища Григория все больше тревожило и волновало решение Кира выйти самому из катакомб, чтобы узнать о судьбе группы Самсона. Киру никак нельзя было появляться в городе! По другим источникам, которыми располагал Центр, над катакомбистами Молодцова нависла серьезная опасность. Об этом во что бы то ни стало надо было предупредить Кира. Но его радиостанция не подавала никаких признаков жизни. Кир не отвечал на вызов Центра.
Наконец 18 февраля 1942 года связь с одесским подпольем восстановилась. Радиостанцию было едва-едва слышно. Выполняя распоряжение Григория, радист Центра передал указание Киру, пролежавшее в аппаратной почти две недели.
«Киру немедленно! — говорилось в радиограмме. — Григорий передает, что вам запрещено связываться с источником, который сообщает о Самсоне. На некоторое время прекратите связь со своими людьми, работающими в городе. Ваше сообщение о том, что для блокады Одесских катакомб сосредоточено шестнадцатитысячное войско, подтверждается. Учтите, что за входами в катакомбы, кроме открытого наблюдения, установлена тайная слежка полевой жандармерии противника. Примите все меры к сохранению себя и всего подполья, реже выходите в эфир».
Но распоряжение Григория пришло слишком поздно. Как бы в ответ на предостерегающую шифровку, радист Кира передал информацию:
«8 февраля Кир вместе со связной Межгурской ушел в город. Последний срок возвращения был назначен на вечер десятого февраля. В этот день Кир и его связная не вернулись. Чтобы выяснить причины задержки, послали в город вторую связную — Шестакову. Дали указание — при любой обстановке в городе возвратиться в тот же день в катакомбы. Связная не вернулась. Ее нет до сих пор.
При выходе из шахты наш наблюдательный пост обнаружил группу полицейских до тридцати человек, которые начали разбирать завал у главного входа в катакомбы. Наличие усиленных отрядов полиции, исчезновение Кира и его связных дают основание предполагать, что наши люди арестованы. Принимаем меры…»
Подпольная радиостанция начала затухать, работала все тише и, наконец, умолкла совсем. Передача донесения оборвалась на полуслове. Вероятно, в радиопередатчике сели батареи. Так оно и случилось.
Старшим радистом в партизанском отряде катакомбистов был Евгений Глушков, узколицый парень с тонкими, постоянно сжатыми губами и длинными светлыми волосами, которые он по-девичьи зачесывал назад. Он неплохо знал радиодело, но человек был разбросанный и разболтанный. Все свободное время он проводил в обществе Асхат Францевны Янке — отрядного врача катакомбистов, которую Глушков знал еще до войны и привел ее в катакомбы, когда формировался отряд. В катакомбах врачиху звали просто Ася. Это была еще молодая, но уже начинающая полнеть женщина с такими белесыми ресницами и бровями, что казалось, будто на ее бледном, веснушчатом лице вообще нет никакого намека на растительность. От этого ее прозрачно-голубые глаза выглядели куда темнее, чем были на самом деле. В отряде держалась она не то чтобы замкнуто, но своей холодной официальностью отталкивала от себя людей. Исключение составлял радист Глушков, глядевший на Асхат Францевну влюбленными глазами.
В помощники Глушкову поставили Ивана Неизвестного, резко отличавшегося от старшего радиста и своей внешностью и характером. Иван когда-то зимовал в Арктике, это, может быть, наложило на него свои отпечаток. Был он нетороплив, настойчив в работе, немногословен и отличался упорным характером. С Глушковым он поддерживал только служебные, деловые отношения.
Когда в назначенный срок Бадаев и Межгурская не вернулись на партизанскую базу, когда срочно надо было сообщить об этом в Москву, оказалось, что в рации иссякло питание. Запасные батареи тоже сели — в сырости катакомб они безнадежно портились, покрывались белым соляным налетом. Иван предложил Глушкову перебрать старые батареи, но тот только безнадежно махнул рукой — все равно ничего не выйдет.
Но помощник радиста добился своего, он был уверен, что батареи можно восстановить. Ненадолго, по можно. При свете коптилки Иван часами возился с ними, перебирал, чистил, что-то доделывал. Питание удалось наладить. Правда, вскоре батареи снова сели, не пришлось даже закончить сеанс, но в Москву все же сообщили, что произошло в катакомбах.
Тем временем подпольщики-катакомбисты искали связи с Олегом, про которого говорил Молодцов перед уходом в город. В начале марта Анатолий Белозеров по заданию совета отряда вышел на поверхность, чтобы встретиться с Олегом Николаевичем из оптического магазина Калиновского. План экспедиции обсуждали тщательно. Анатолий решил пойти сначала в Фомину Балку к родным, побыть там какое-то время, раздобыть одежду и поосмотреться. В одежде, месяцами лежавшей в сырых подземельях, выходить в город рискованно. Она пропахла сыростью, плесенью, и любой агент сигуранцы безошибочно определит в нем катакомбиста…
Мать всплеснула руками, расплакалась от радости, когда поздним вечером Анатолий отворил знакомую дверь в хату. Отец тоже как-то очень уж торопливо ткнулся бородой в щеку сына и отвернулся, вытирая рукавом глаза. Но старик быстро взял себя в руки. Он вышел во двор, запер ворота, спустил кобеля с цепи, закрыл на засов сени, накинул крюк на входную дверь и только после этого наказал матери дать сыну помыться и собрать что-нибудь повечерять.
Огня в хате не зажигали, до рассвета просидели, проговорили в потемках, а потом уложили сына на чердаке. Утром старик ушел на зады будто бы жечь старую траву, разный мусор, накопившийся за зиму, и заодно сжег одежонку сына, от которой и в самом деле за версту несло прелой сыростью.
Трое суток Анатолий провел под родным кровом. Днями он старался загорать на солнце, лежа в укромном углу двора за погребицей, чтобы убрать опасную в городе нездоровую бледность. К ночи Анатолий перебирался на чердак. У надежных людей отец раздобыл подходящую одежду, мать подогнала по росту, и утром на четвертые сутки Анатолий тронулся в город.
Гулевую улицу он нашел быстро. Раз-другой прошел вдоль, но вывески оптического магазина Калиновского так и не обнаружил. Прошел еще раз, проверил номер дома — все правильно, но теперь здесь торговали разной рухлядью. Изображая робковатого молдавского парня, Белозеров зашел в магазин, спросил, нет ли какой работы. Пожилая широкогрудая гречанка сначала отказала, но потом вернула от дверей — пусть хлопец поможет мужу перенести кое-какие вещи.
Часа полтора Анатолий работал в тесном дворе, перетаскивал из одного сарая в другой какие-то тюки, ящики, корзины, набитые старым тряпьем. Распоряжался работой долговязый старик с запавшими щеками, муж гречанки. Он-то и рассказал Белозерову, что жена выгодно купила магазин у старого владельца, который срочно переезжал в Кишинев.
В углу сарая Анатолий нашел ящик с битыми линзами, старыми микроскопами, порыжевшими кожаными футлярами, мехами от старинных фотокамер. Это было все, что осталось от владельца оптического магазина. Ящик был тяжелый, и Анатолий с хозяином-греком с трудом переволокли его в угол двора.