Синее железо

Посол подал знак, и двое слуг поставили к ногам шаньюя большой кованый сундук. Даже не взглянув на подарки, шаньюй сказал:

— Видно, дело срочное, раз ты приехал в такую погоду. Говори волю твоего государя.

Посол словно в замешательстве опустил глаза, потом заговорил ровным голосом:

— Твои южные племена, великий хан, чинят многие беспокойства границам нашей империи. Ведомо тебе это?

Шаньюй Молчал. Его медное горбоносое лицо было бесстрастно. Не дождавшись ответа, посол продолжал:

— Сердце моего повелителя полнится скорбью и гневом, когда он видит провинции, разоренные твоими воинами. Если эти набеги совершаются с твоего согласия, великий хан, то мой государь велел передать тебе следующее: «Голова твоего дуюя[8], владетеля южного Юэ, уже висит перед Северными воротами императорского дворца. Коли великий хан в состоянии предпринять поход и воевать с китайскою державою, то Тянь-цзы, Сын Неба, ожидает тебя на границе. А если сил у тебя недостаточно, то ты должен стать лицом к югу (то есть к столице Китая) и признать себя вассалом Дома Хань. К чему скрываться на севере песчаных степей? В холодной и бесплодной стране нечего делать.»

Посол в изумлении запнулся, вглядываясь в лицо шаньюя: белые волчьи зубы хуннуского вождя медленно открывались в улыбке. Затем улыбка исчезла, и шаньюй сказал устало:

— Ты хочешь знать мой ответ? Он готов: таких наглецов, как ты, я отправляю на Северное море[9]. Это и есть мой ответ императору.

— Великий хан! — Китаец прижал руки к груди: — Прежде чем отправить меня в ссылку, ты должен выслушать мои последние слова. Кто осмеливается так поступать с послом императора, тот готовит себе славный конец. Его голова будет выше всех, надетая на кол у Северных ворот…

— Но не ты ее увидишь там, — нетерпеливо прервал посла

шаньюй и махнул рукой.

Двое латников с копьями выступили из полутьмы приемной комнаты и молча подтолкнули посла к выходу. Китаец не сопротивлялся.

Когда закрылся полог, шаньюй велел подать себе соленый чай с молоком и бараньим жиром. Этот напиток великий хан любил не меньше простого воина.

Гудухэу Ильменгир стоя ждал, пока шаньюй позавтракает. Изредка он поглядывал на своего повелителя, стараясь угадать ход его мыслей. Ильменгир был, пожалуй, самым близким к шаньюю человеком, однако на военных советах старался держаться в тени. Уж кто-кто, а он-то знал, как ревнива и завистлива потомственная знать, как кичится она своей родословной.

В жилах Ильменгира текла кровь простолюдина, и своим теперешним положением он* был обязан только собственному уму и проницательности. Да, именно проницательности, потому что шаньюй был мнителен, самолюбив и вспыльчив. Смену его настроений и желаний было так же трудно предугадать, как смену красок степного заката.

Но за спиной Ильменгира лежала жизнь долгая и нелегкая, словно дорога в страну Давань[10], Такая дорога научит разбираться даже в сердцах и помыслах государей. -

«Шаньюй не лучший из них, — думал Ильменгир, — но он, по крайней мере, умен и храбр. Конечно, этого недостаточно, чтобы быть отцом своему народу. Нужны еще опыт, знание соседей и осторожность в поступках. Ум и разум — вещи разные, хотя и одного происхождения, как вода и снег».

Шаньюю иногда не хватает разума* и тогда рядом с ним появляется Ильменгир. Нет, он не дает своему государю прямых советов. Он просто выводит его на верную тропу и делает вид* что шаньюй нащупал эту тропу сам.

Мысли Ильменгира прервал шаньюй.

— Пусть приведут воинов, взятых под стражу, — сказал он, — но прежде я должен знать, в чем их вина.

— Они нарушили твой запрет, шаньюй, и подняли мечи

друг на друга.

Ильменгир сделал знак страже, и через минуту латники втолкнули в комнату двух безоружных воинов. Оба упали перед шаньюем на колени.

— Из-за чего вы обнажили оружие? — после тяжелого молчания спросил шаньюй,

Один из воинов, пожилой кипчак[11], с лицом, исполосованным шрамами, заговорил, медленно подбирая хуннуские слова:

— Он оскорбил меня, шаньюй. Он сказал про мои шрамы: «Это у тебя не следы боевых мечей, тебе изрезали лицо за какую-нибудь мелкую кражу»[12]. Но всякий, кто знает меня, может сказать: «Ой-Барс получил эти рубцы как воин и как мужчина».

Шаньюй кивнул:

— Я помню тебя, Барс равнины. Ты был сотником, когда я ходил за Белогорье[13], в землю динлинов. Но за что же этот молодой воин так жестоко оскорбил тебя?

— Я не хотел отдать ему в жены свою дочь.

— Он предложил тебе слишком маленький выкуп? Или тебе не подходит такой зять?

— Ни то, ни другое, шаньюй.

— Так в чем дело?

— Мы с ним из одного рода, шаньюй, — тихо ответил Ой-Барс, опуская голову.

У шаньюя изломилась левая бровь и резко обозначились скулы.

— Смотри мне в глаза, — приказал он молодому воину. — Ты слышал о моем законе: ни один человек не смеет жениться на девушке из своего рода?

— Слышал, шаньюй, — твердо ответил молодой воин. — Но я люблю только эту девушку.

— Тогда, наверное, ты слышал и о том, какое наказание ждет тебя?

— Да, шаньюй. Я должен умереть.

— И ты умрешь. Умрешь сегодня вечером на глазах у всего войска. А ты, Ой-Барс, ступай. На первый раз я прощаю тебя, но только на первый раз. Никто не имеет право пролить кровь соплеменника, кроме меня.

Оставшись одни, шаньюй и Ильменгир долго молчали. Потом советник сказал с горечью:

— Ты поторопился, шаньюй Мне жаль этого молодца. Его можно было бы отправить в пограничный отряд.

— Мне тоже его жалко, — раздраженно ответил шаньюй. — Но я казню его не из прихоти и не по злобе. Брать жен из чужого рода — это самый верный способ связать мои племена родственными узами, избавить их от вражды, собрать, как стрелы, в один колчан. И я добьюсь этого, даже если мне придется каждый день рубить головы ослушникам.

Глава 2

В апреле с юга прилетели теплые ветры. За несколько дней они съели неглубокий снег, и косогоры сразу запестрели ранними степными цветами.

Талые воды скапливались в разлужьях и, замерзая по ночам, сверкали на утреннем солнце, как соляные такыры[14]. По их гладкому льду с визгом носились маленькие ребятишки в овчинных шубах. Дети постарше, одетые в короткие войлочные кафтаны, под наблюдением взрослых воинов объезжали баранов. Одуревшие от обиды и злости, бараны делали немыслимые прыжки, стараясь сбросить своих седоков, потом бешеным галопом уносились в степь. Если «бараний всадник» возвращался из степи по-прежнему верхом, вся орава встречала его завистливыми криками: он выдержал испытание и теперь будет учиться верховой езде на настоящем боевом коне. Неудачники же (а их было большинство) плелись назад пешком, разукрашенные синяками и шишками. Их встречали издевательским хохотом и улюлюканьем.

С утра до позднего вечера в степи шли учения легкой и латной конницы. Бесчисленные сотни всадников строились в колонны, развертывались лавой и с диким гиканьем мчались вперед, на невидимого врага.

В нагульных табунах, где кони еще не бывали под седлом, молодые хунну обучались искусству бросать аркан. Латные сотни без устали рубились друг с другом, пробуя крепость мечей и рук. Но главным оружием воина считался лук. Поэтому шаньюй всегда сам присутствовал на состязаниях лучников. Сидя на подбористом караковом жеребце, он наблюдал с холма за военными играми стрелков и изредка делал замечания.

В День жертвы погибшим воинам были назначены главные учения. По приказу шаньюя отобрали три сотни молодых и сильных рабов. Все они когда-то были храбрыми воинами, и шаньюй немного сожалел о них. Но убитые в походах не примут в жертву труса, они могут обидеться, что им прислали служить слабого и малодушного раба. Да и что жалеть обреченных, если скоро конница шаньюя пойдет в набег и пленников некуда будет девать[15].

В назначенный час шаньюй в сопровождении Ильменгира и слуги мальчика поднялся на холм. Вставало огромное багряное солнце; степь дымилась, светлела и ширилась; ослепительно сияли ледяные такыры, и ветер гнал редкие облака по бездонно-синему небу.