Страница 93 из 126
— И все же, о царица, — наконец заговорил я, — пусть даже люди возрождаются снова и снова, у тебя совсем другая судьба, если, конечно, ты говоришь правду. — Она вскинула голову, и, заметив, как сверкнули глаза под покрывалом, я поспешил добавить. — Ты же никогда еще не умирала.
— Да, — ответила она, — благодаря случаю и благодаря своей мудрости я сумела разрешить одну из величайших тайн этого мира. Если существует жизнь, о иноземец, то почему же нельзя ее продлить? Что такое десять, двадцать или пятьдесят тысяч лет в истории жизни. За десять тысяч лет дожди и бури стачивают горную вершину всего на какую-нибудь пядь. За две тысячи лет эти пещеры не переменились, ничто не переменилось, кроме животных и людей, которые мало чем отличаются от животных. Пойми: тут нет ничего удивительного. Да, сама по себе жизнь удивительна, но в ее продлении нет ничего удивительного. Природа, как и ее дитя Человек, имеет живую душу, и тот, кто сможет уловить ее эманацию, будет жить вместе с ней. Не вечно, разумеется, потому что и природа не вечна, и он умрет, как луна. И самой Природе суждено умереть, говорю я, вернее, перейти в другое обличие и погрузиться в сон, который будет длиться до ее возрождения. И когда же она умрет? Я думаю, это время еще не наступило, и, покуда она живет, будет жить и тот, кто проник в ее сокровенные тайны. Я смогу проникнуть не во все, а лишь в некоторые ее тайны, но я знаю больше, чем кто-либо иной до меня. Я не сомневаюсь, что и для тебя это великое таинство, и не хочу сейчас озадачивать им твой разум. В другой раз, если у меня будет желание, я открою тебе больше, но может случиться и так, что я никогда больше не заговорю об этом. А тебе не хочется знать, как я получила весть о вашем прибытии и как спасла ваши головы от раскаленных горшков?
— Да, о царица, — тихо произнес я.
— Тогда посмотри на воду. — И она показала на фонтанчик, затем нагнулась и простерла над ним руку.
Я встал. Вода тут же, у меня на глазах, потемнела. В следующий миг она просветлела, и я с необыкновенной отчетливостью увидел наш бот, стоящий в канале. На днище его спал Лео, накрытый с головой курткой, чтобы его не кусали москиты; я, Джоб и Мухаммед, идя по берегу, тянули бечевку.
Откинув голову, я закричал, что это колдовство, ибо вся эта сцена хорошо запечатлелась в моей памяти.
— Нет, нет, о Холли, — ответила она, — считать, что это волшебство, невежественно. Волшебства нет — есть только знание тайн Природы. Эта вода — мое зеркало, в нем я — если у меня появится такое желание, а это бывает не часто — могу видеть картины происходящего. И показать тебе прошлое, если оно имеет какую-то связь с этой страной, с тем, что помню я или ты. Если хочешь, припомни какое-нибудь лицо, и оно сразу изобразится на воде. Правда, я еще не постигла всей тайны — будущее от меня скрыто. Но, должна тебе признаться, это старый секрет: его знали еще много веков назад арабские и египетские колдуны. Так вот, как-то раз я вспомнила об этом старом канале — прошло уже двести веков с тех пор, как я плыла по нему, — и мне захотелось взглянуть на него. Я увидела лодку, троих людей, идущих по берегу, и еще одного, спящего в лодке: его лицо я не могла разглядеть, но это был молодой человек благородного вида; я послала своих людей и спасла вас. А теперь ступай. Нет, погоди, расскажи мне об этом молодом человеке, которого старик называет Львом. Я хотела бы взглянуть на него, но ты говоришь: он болен лихорадкой, к тому же был ранен в стычке.
— Он очень болен, — печально проговорил я. — Помоги ему, царица, ведь ты, конечно, знаешь искусство врачевания.
— Конечно, я могу исцелить его, но почему ты говоришь с таким беспокойством? Ты любишь этого юношу? Уж не твой ли он сын?
— Мой приемный сын, о царица. Повели принести его сюда.
— Нет. Давно ли началась лихорадка?
— Сегодня третий день.
— Подождем еще день. Может быть, он сам переборет болезнь; лучше бы обойтись без моего вмешательства, ибо применяемые мною лекарства сотрясают самые основы жизни. Но если завтра вечером, к тому часу, когда началась болезнь, ему не полегчает, я приду и исцелю его. Кто за ним ухаживает?
— Наш белый слуга — тот, кого Биллали называет Свиньей, и еще… — тут я запнулся, — и еще девушка по имени Устане, очень красивая девушка из этой страны; увидев Лео впервые, она подошла и обняла его, с тех пор она не отходит от него ни на шаг; таков, я понимаю, обычай твоего народа, о царица.
— Моего народа? Не говори мне о моем народе! — запальчиво возразила она. — Эти рабы не мой народ; они только псы, исполняющие мои повеления; что до их обычаев, то я не желаю их и знать. И не называй меня «царицей» — мне надоело все это раболепие, все эти пышные титулы — зови меня просто Айша; это имя сладостно для моего слуха, оно — эхо минувшего. Так ты сказал — Устане? Уж не та ли она, против которой меня предостерегали и которую я сама предостерегала? Уж не она ли… погоди, я посмотрю. — Она нагнулась, сделала пасс над водой и пристально в нее вгляделась.
На гладкой поверхности воды, как в зеркале, отразились благородные черты лица Устане. Склонив голову, девушка с бесконечной нежностью смотрела вниз, и на ее правое плечо свешивались длинные каштановые локоны.
— Да, — тихо подтвердил я, в смятении при виде этого чуда. — Смотрит на спящего Лео.
— Лео, — раздумчиво повторила Айша. — Но ведь по-латыни это означает «Лев». На этот раз старик подобрал удачное прозвище… Странно, очень странно, — продолжала она как бы про себя. — Он так похож… нет, это невозможно. Она нетерпеливо провела рукой над фонтанчиком. Вода потемнела, изображение исчезло не менее безмолвно и таинственно, чем появилось; только светильник отражался теперь на глади живого зеркала.
— Нет ли у тебя каких-нибудь просьб ко мне, о Холли, — спросила она после короткого молчания. — Вам придется тут нелегко, ибо эти люди — дикари и не знают обычаев людей утонченных. Сама я живу просто, вот моя еда, — она показала на фрукты, лежащие на маленьком столике. — Я не ем ничего, кроме фруктов — фрукты, лепешки, немного воды. Я велела своим девушкам прислуживать тебе. Все они, ты знаешь, глухонемые, поэтому на них вполне можно положиться: надо только уметь читать по их лицам и понимать их знаки. Понадобилось много веков и немало труда, чтобы вывести особую породу слуг — глухонемых, но в конце концов мне это удалось. Хотя и не с первого раза. Выведенная мною вначале порода слуг оказалась безобразной, и я постаралась, чтобы она прекратилась; эти же девушки, как видишь, очень красивы. Однажды я даже вывела породу людей-великанов, но тут против меня ополчились законы природы — все эти великаны вымерли. Какие же у тебя просьбы?
— Только одна, — ответил я с наигранной смелостью. — Я хотел бы увидеть твое лицо.
Весело зазвенели колокольчики ее смеха.
— Подумай, Холли, — ответила она. — Хорошенько подумай. Ты знаешь древние греческие сказания о богах? Некий Актеон, как ты помнишь, погиб жалкой смертью из-за того, что загляделся на богиню Артемиду. Если я открою тебе лицо, та же участь может постичь и тебя, ты падешь жертвой бесплодных желаний, ибо знай, что я не для тебя и не для кого-либо другого, кроме одного человека: он ушел, но должен возвратиться.
— Воля твой, Айша, — сказал я, — я не боюсь твоей красоты. Мое сердце давно уже отвратилось от таких соблазнов, как женская красота, недолговечный цветок.
— Здесь ты ошибаешься, — сказала она, — моя красота не отцветает. Она будет жить, покуда живу я сама; все же, если ты — о безрассудный человек — настаиваешь, я исполню твое желание; но не упрекай меня, если страсть обуздает тебя, как египетские наездники обуздывали диких коней. Никто из тех, кто видел мою красоту, никогда не сможет ее забыть, вот почему я вынуждена закрываться даже среди этих дикарей, чтобы они не досаждали мне и не пришлось бы их убивать. Так ты настаиваешь?
— Да, — ответил я, не в силах противиться любопытству.
Она подняла белые округлые руки — никогда в жизни не видел я более красивых рук — и медленно, очень медленно вытащила какую-то заколку под волосами. И вдруг все ее покрывала, которые чем-то напоминали саван, упали на пол; осталось лишь облегающее белое платье, которое, казалось, только подчеркивало совершенство ее необыкновенно стройной и статной фигуры, полной сверхъестественной жизни и такой же сверхъестественной грации. На ногах у нее были сандалии с золотыми пряжками. Ни один ваятель не создавал еще таких дивных лодыжек. Платье перехватывал массивный золотой пояс в виде двуглавой змеи; меня поразила гармоничность и чистота линий ее стана. Переведя взгляд еще выше, я увидел — под скрещенными руками — светлое серебро ее груди. Когда же я наконец посмотрел на ее лицо, то — поверьте, я ничуть не преувеличиваю, — буквально отшатнулся, ослепленный ее поразительной красотой. Мне приходилось слышать о красоте небожительниц, теперь я увидел ее воочию, и все же в ее облике, при всей неотразимости и чистоте, было что-то недоброе, так мне во всяком случае показалось. Как же мне описать ее лицо? Это свыше моих сил. Не только я — ни один из ныне живущих писателей не сумел бы передать впечатление от него. Конечно, я мог бы рассказать о ее больших, невероятно живых глазах мягчайшего черного цвета, о широком благородном лбе, полуприкрытом пышными волосами, о прямых, очень тонких чертах. Все это было неоспоримо прекрасно, и все же сила ее обаяния заключалась не в них, а скорее, если уж стремиться к точности, в величавой осанке, царственной стати, в смягченном божественном сиянии могущества, которое исходило от нее, подобно ауре. Никогда ранее не предполагал я, что красота может достичь такого совершенства, — и все же эта красота была не от бога, хотя это и не лишало ее ослепительности. Передо мной было лицо молодой женщины, не старше тридцати, во всем блеске здоровья и цветущей зрелости, хотя и отмеченное печатью невыразимо глубоких переживаний, близкого знакомства с горем и страстью. Даже прелестная улыбка, которая пряталась в уголках рта и в ямочках на щеках, не могла затмить тень греха и печали. Эта тень лежала в глубине сияющих глаз; в величественной осанке угадывались затаенные муки. «Взгляни на меня, — казалось, взывало ее лицо; прекраснее меня нет и не было никого на свете; я бессмертная, полубожественная женщина; но из века в век меня преследуют нестерпимо горькие воспоминания, меня душит своей рукой страсть; долгим раскаянием расплачиваюсь я за сотворенное зло, и все же я по-прежнему буду творить зло и по-прежнему буду терзаться раскаянием, покуда не наступит день моего избавления!»