Страница 84 из 126
Я очень коротко — на более подробное объяснение у меня не хватало сил — рассказал ему, как действует огнестрельное оружие. Зная, что мы всецело в его власти, отказать ему я не мог. Он тотчас предложил для наглядности убить пленника. Одним больше, одним меньше, какая, в конце концов, разница? Ему будет интересно посмотреть, а я смогу отомстить своему врагу. Он был ошеломлен, когда я объяснил ему, что не в наших обычаях хладнокровно приканчивать людей: осуществление мести возлагается на закон и на Вышнюю Силу, о которой он ничего, видимо, не знает. Чтобы подсластить пилюлю, я добавил, что, когда хорошенько отдохну и поправлюсь, возьму его с собой на охоту, и он сам сможет подстрелить какое-нибудь животное. Биллали был доволен, словно ребенок, которому обещали новую игрушку.
Джоб влил в рот Лео немного еще оставшегося у нас бренди, и тот открыл глаза. На том наша беседа с «отцом» и закончилась.
Лео чувствовал себя очень плохо, был в полубеспамятстве, и нам с большим трудом удалось оттащить его в каморку с каменным ложем. Говоря «нам», я имею в виду себя, Джоба и отважную Устане, которую я непременно расцеловал бы за то, что, рискуя жизнью, она спасла моего дорогого мальчика. Но Устане была не из тех молодых девушек, с какими можно позволить себе малейшую вольность, если, конечно, не будешь уверен, что она правильно тебя поймет, поэтому я подавил свой порыв. Затем, весь в синяках и ушибах, но впервые за несколько дней ощущая себя в безопасности, я побрел в свой маленький склеп и лег, не забыв перед сном от всей души возблагодарить Провидение за то, что этот склеп не стал моим последним приютом, ибо столь счастливое стечение обстоятельств я могу приписать лишь его вмешательству. Мало кому из людей доводилось быть так близко от смерти, как нам в тот злополучный день.
Я и в лучшие-то времена редко спал безмятежным сном, а в ту ночь, когда я наконец задремал, меня одолевали кошмарные видения. Снова и снова я видел, как бедный Мухаммед вырывается из рук амахаггеров, пытающихся надеть на него раскаленный горшок, и все время на заднем плане маячила женская фигура, закутанная с головой в покрывала, иногда она их сбрасывала, и представала передо мной то в образе прекрасной, цветущей женщины, то в образе ухмыляющегося скелета, и всякий раз я слышал загадочную, по всей видимости, бессмысленную фразу: «Все, что живет, уже знало смерть, и все, что мертво, не может умереть, ибо в известном Круговороте Духа, и жизнь — ничто, и сама смерть — ничто. Все сущее живет вечно, хотя и погружается временами в сон забвения…»
Наступило утро, но все мое тело пронизывала боль, ломота, и я так и не смог встать. Часов около семи пришел Джоб, он сильно хромал, а его лицо было цвета гнилого яблока. От него я узнал, что Лео спит крепким сном, но очень слаб. Еще через два часа со светильником в руке пожаловал Биллали (Джоб называл длиннобородого старика «Козлом», он и правда смахивал на это животное, или «Билли»); при своем высоком росте он едва не упирался головой в потолок каморки. Я притворился спящим, но тайком, размыкая веки, поглядывал на его сардонически-насмешливое, красивое старое лицо. Впиваясь в меня ястребиными глазами, он гладил свою великолепную седую бороду; эта борода, кстати сказать, приносила бы ежегодно добрую сотню фунтов любому лондонскому парикмахеру, который использовал бы ее для рекламы.
— Да, — пробормотал Биллали (у него есть привычка разговаривать с собой), — он очень безобразен, так же безобразен, как тот, другой, хорош собой! «Бабуин» — самое подходящее для него прозвище. Но он мне нравится. Странно, что в мои годы мне может еще нравиться какой-нибудь человек. А ведь пословица говорит: «Не верь ни одному из мужчин и убивай тех, к кому испытываешь наибольшее недоверие; всех женщин избегай, ибо они порочны по самой своей природе и в конце-концов непременно тебя погубят». Мудрая пословица, особенно в последней своей части, вероятно, ее сочинили еще наши далекие предки. И все же мне нравится Бабуин. Любопытно было бы знать, где он выучился всем этим штукам. Надеюсь, Она не околдует его. Бедный Бабуин! Эта схватка измотала его. Не буду его будить, пойду.
Он повернулся и медленно, на цыпочках направился к выходу, только тогда я окликнул его:
— Это ты, отец?
— Да, сын мой, это я, но я не хочу тебя беспокоить. Пришел только взглянуть, как ты себя чувствуешь, и сказать, что те, кто посягал на твою жизнь, мой Бабуин, уже на пути к нашей владычице. Она велела, чтобы привели и вас, но боюсь, вы еще слишком слабы для путешествия.
— Да, — ответил я, — придется подождать, пока мы немного окрепнем; прошу тебя, отец, прикажи, чтобы меня вынесли на свежий воздух. Здесь такая духота.
— Да, дышать здесь трудно, — согласился он. — Да и место это очень печальное. Я помню, как в детстве нашел тело прелестной женщины на том самом ложе, где ты сейчас возлежишь. Она была очень красива, и я часто тайком приходил сюда со светильником в руке полюбоваться ею. Не будь ее руки холодны, можно было бы подумать, что она спит и вот-вот проснется: так мирно она почивала, так прекрасна была в своем белом одеянии. У нее была белая кожа и длинные, до самых пят, желтые волосы. Там, где обитает Она, есть много подобных усыпальниц; те, кто возложил усопших женщин на каменные скамьи, знали некий, неведомый мне способ, как спасти своих возлюбленных от всесокрушающей десницы Тлена, даже и в смерти. День за днем я приходил сюда и, не отрываясь, смотрел на нее, пока — не смейся надо мной, о чужеземец, ведь я был еще несмышленышем — пока не полюбил этот мертвый лик, эту скорлупу, где некогда заключалась жизнь. Подползая на коленях, я целовал ее холодное лицо и каждый раз думал, сколько мужчин любили и обнимали ее в давно минувшие времена: все они ушли навсегда. О мой Бабуин, благодаря этой женщине я обрел мудрость, осознал быстротечность нашей жизни и бессмертие самой Смерти, постиг, что все сущее в мире уходит одним путем и навсегда забывается. Так я размышлял, убежденный, что приобщаюсь к истинной мудрости, но в один прекрасный день моя мать — женщина очень наблюдательная и горячая — заметила, что я сильно переменился и стала следить за мной; увидев, что я часто хожу к этой прекрасной белой женщине, она решила, что я околдован — впрочем, так оно и было. В страхе и в гневе она схватила светильник, поставила женщину к стене и подпалила ее волосы. Женщина сгорела до самых ступней, ибо эти мертвые тела пропитаны горючим веществом и мгновенно сгорают.
Посмотри, сын мой, на потолок, там еще сохранились следы копоти.
Я недоверчиво поднял глаза; по потолку и в самом деле расползлось маслянистое черное пятно, фута в три величиной. За долгие прошедшие годы копоть со всех стен стерли, но наверху она еще оставалась, и в ее происхождении не могло быть никаких сомнений.
— Она сгорела, — раздумчиво продолжал он, — вплоть до ступней; впоследствии я вернулся и отрезал от них обгоревшие кости, затем обернул в полотно и спрятал под каменной скамьей. Я помню все так отчетливо, точно это случилось лишь вчера. Может быть, они еще там? Признаюсь, с того дня я ни разу не заходил в эту пещеру. — Он встал на колени и пошарил длинной рукой под моим ложем. Его лицо просияло, с обрадованным восклицанием он вытащил оттуда какой-то запыленный сверток. Когда он развернул рваный лоскут, моим изумленным глазам предстала очень красивая ступня почти белой женщины; вид у ступни был такой, как будто ее только что туда положили.
— Видишь, мой Бабуин, — печально произнес он. — Я сказал тебе чистую правду. А вот и еще одна ступня; возьми ее и посмотри.
Я взял этот холодный остаток бренного тела и осмотрел его при бледном мерцании светильника. Не берусь даже описывать чувства, которые я при этом испытывал: тут смешались удивление, страх и восторг. Ступня была легкая, куда легче, вероятно, чем при жизни ее обладательницы; ее плоть почти неотличима от живой плоти, разве что от нее исходил слабый ароматический запах. Ничего похожего на сморщенные, почерневшие и очень непривлекательные на вид египетские мумии; пухлая, прелестная, хоть и слегка обгорелая ступня, точно такая же, как в день смерти — подлинный шедевр искусства бальзамирования.