Страница 17 из 126
— Тихо! — повторила Констанция, и в это мгновение до слуха моего издалека долетел глухой шум.
— Что это, Констанция? — воскликнула я. — Ты пугаешь меня!
Шум перешел в какой-то тихий дрожащий звон, и я скорее догадалась, чем услышала, что это играли на каком-то музыкальном инструменте. Я вышла в коридор. В онемелой тишине спящего дома звучала далекая музыка, и я узнала гальярду из «Ареопагиты».
Я уже говорила, что эта мелодия внушала мне необъяснимое отвращение. Казалось, она неким загадочным образом связана с болезнью брата и его духовным падением. Когда два года назад она прозвучала в нашем доме, в нем не стало покоя, счастье и мир покинули его, подобно тому, как в осажденном Иерусалиме ангелы небесные, подобрав одежды, покинули Храм. Но в тот момент она была мне еще более ненавистна, живо напомнив о горьких событиях минувшего вечера.
— Наверное, Джон не спит и играет на скрипке, — сказала я.
— Да, — отозвалась Констанция, — но почему там и почему только эту мелодию?
Какая-то сила против нашей воли влекла нас на звуки музыки. Мы взялись за руки и тихо пошли по коридору. Между тем поднялся сильный ветер, и луна то и дело исчезала за мчавшимися облаками. Но все равно ночь была светлая, и я погасила свечу. Чем дальше мы шли по коридору, тем явственнее становилась мелодия гальярды.
Коридор заканчивался широкой лестничной площадкой, с противоположной стороны которой был вход в картинную галерею.
Мы переглянулись с Констанцией. Сомнений быть не могло: музыка доносилась из галереи. Мы прошли через площадку, бесшумно ступая босыми ногами — от волнения мы забыли обуться.
Прямо перед нашим взором открылась уходящая вдаль галерея. И в самом ее конце на балконе перед портретом Адриана Темпла сидел мой бедный брат. Сквозь широкие окна лился лунный свет. Когда луна пряталась за облаками, все тонуло во мраке, но спустя мгновение вновь сиял яркий свет, и мы видели Джона с необычайной отчетливостью. Он явно еще не ложился в эту ночь, судя по тому, что одет был так же, как пять часов назад, когда покинул нас в гостиной, ранив Констанцию в досаде сказанными словами. Он играл на скрипке с какой-то безумной страстью, мне не доводилось прежде видеть ничего подобного, и, надеюсь, не увижу более. Вероятно, он пришел сюда, вспомнив, что галерея расположена в наиболее изолированной части дома, а возможно, его вовсе не волновало, разбудит ли он домашних своей игрой, слышно его или нет. Но звуки, которые он извлекал из своей скрипки, поразили меня невероятной мощью, словно звучала не одна, а две скрипки. Мощные аккорды разносились по галерее, так что дрожали стены. Брат играл, устремив взгляд на противоположную стену, и хотя нам не было ее видно, я знала — там висел портрет Адриана Темпла. Глаза Джона светились лихорадочным блеском, и он словно молил о чем-то и молил напрасно.
За последнее время он еще больше исхудал, но тут я впервые с содроганием заметила, как глубоко ввалились его глаза, как заострились все черты. Возможно, лунный свет создавал такое впечатление, но мне показалось, что лицо брата, еще недавно такое прекрасное, стало изможденным и худым, как у старика. Джон ни на мгновение не прекращал водить смычком. Он повторял одну и ту же жуткую мелодию, гальярду из «Ареопагиты», с бессмысленностью заводной куклы.
Нас он не видел, и мы не окликнули его, только стояли молча, потрясенные этим ночным видением. Констанция стиснула мне руку. Даже в призрачном лунном свете я заметила, как страшно она побледнела.
— Софи, — прошептала она, — он сидит на том самом месте, где когда-то признался мне в любви.
Я хотела ответить, но голос изменил мне. Невозможно было отвести глаз от страдальческого лица брата, и впервые в голове моей забрезжила страшная догадка: он безумен, и свела его с ума гальярда, недаром он одержим ею.
Мы стояли в неподвижном молчании. Прошло уже полчаса, а Джон все играл, не прерываясь ни на секунду. Внезапно он остановился, и гримаса отчаяния исказила его черты. Он положил скрипку и закрыл лицо руками. Я не могла больше этого вынести.
— Констанция, — взмолилась я, — уйдем отсюда. Мы уже ничем ему не поможем.
Мы повернулись и, крадучись, пустились в обратный путь. На площадке Констанция остановилась и, оглянувшись, посмотрела с выражением невыразимого страдания на того, кого любила так беззаветно. Джон поднял голову, и его чеканный профиль отчетливо проступал в тусклом свете луны.
Констанция видела мужа в последний раз.
Она сделала шаг, словно порываясь броситься к нему, но силы изменили ей, и мы пошли прочь. У дверей ее комнаты до нас издалека долетел чуть слышный рефрен гальярды.
Глава XII
Наутро горничная принесла мне записку от брата. В ней было всего несколько строчек, торопливо нацарапанных карандашом. Джон писал, что Ройстон вреден для его здоровья, и потому он решил вернуться в Италию. Письма можно посылать ему на виллу де Анджелис. Парнем, его камердинер, последует за хозяином, как только упакует багаж. И все — ни слова прощания близким, ни последнего «прости» жене.
Оказалось, Джон совсем не ложился в ту ночь. Едва забрезжило утро, как он велел оседлать своего Сентинеля и ускакал в Дерби; оттуда с первой почтовой каретой уехал в Лондон. Решение покинуть Ройстон пришло к нему внезапно, он даже не взял с собой никакого багажа. Я не удержалась и внимательно обследовала комнату Джона, мне хотелось узнать, куда он дел скрипку Страдивари. Я не нашла ни скрипки, ни футляра от нее, хотя с трудом могла представить, как он умудрился увезти ее верхом. Правда, остался запертый дорожный сундук, который Парнем должен был доставить хозяину, и скрипка могла находиться в нем, но я почему-то была уверена, что брат взял ее с собой. Действительно, он так и сделал.
Дорогой Эдвард, рука отказывается писать о том, что случилось после отъезда твоего отца. Даже время не смогло залечить мои раны, не смогло утолить горечь утраты, и потому я буду краткой.
Через две недели после отъезда Джона мы перебрались в Уорт, чтобы подышать морским воздухом на исходе лета. Твоя мать уже вполне пришла в себя после родов, здоровье ее поправилось, если не считать упадка духа, вызванного поведением мужа. Но как нередко случается после родов, ее подстерегала коварная болезнь. Мы уже радовались, что все опасности позади, но, увы! радость наша была преждевременной. Уже через несколько часов после первого приступа стало ясно, что положение угрожающе. Все, что в силах человеческих, было сделано, чтобы спасти Констанцию, но, видно, Господь судил иначе. Появились признаки заражения крови, открылась горячка, и через неделю бедняжки не стало.
Страшно было смотреть, как металась она в бреду, но я благодарю Бога, что он не оставил ее своею милостью, и она умерла, не приходя в сознание. Уже за два дня до кончины Констанция никого не узнавала, и горькая мысль, что она уходит из жизни, не услышав ни слова утешения от своего несчастного мужа, не усугубляла ее и без того безмерные страдания.
В то время письмо до Неаполя шло пятнадцать или двадцать дней. Все кончилось так стремительно, что Джон даже не успел получить известие о болезни жены. Миссис Темпл и я оставались в Уорте и, отупев от горя, ждали возвращения Джона. Прошло больше месяца, а он все не приезжал и даже не сообщал, когда вернется. Мы встревожились, решив, что с ним случилась беда или известие о смерти жены так потрясло его, что он впал в глубочайшую депрессию. Все наши повторные письма оставались без ответа. В конце концов я написала Парнему, и камердинер ответил, что хозяин по-прежнему живет на вилле де Анджелис, здоровье его все так же в расстройстве, только он стал еще бледнее и еще больше похудел, если такое мыслимо представить. Дни тянулись за днями, и вот в конце ноября от брата наконец пришло письмо. На листочке, вырванном из блокнота, он писал карандашом, что не вернется к Рождеству, и объяснял мне, как обратиться к его банкирам, если понадобятся деньги на хозяйство. О покойной жене он не упомянул ни словом.