Страница 30 из 48
— Сплошное невезение, — сказал Тайтингер.
Он хлопнул в ладоши и заказал еще коньяку — и себе, и Зеноверу. Свой он выпил двумя большими глотками. Молча. И в душе у него уже начала просыпаться тихая обида на Зеновера. Но и невероятную растерянность чувствовал он тоже, а вместе с ней — и смутную благодарность. Потому что нашелся человек, взявший на себя груд прочитать все эти письма и поломать над ними голову. Умный человек этот Зеновер, ничего не скажешь. И, не исключено, он проделывал сейчас с Тайтингером то же самое, что и все умные люди до него, начиная с профессора математики Елинека в кадетском училище: сначала нагнать страху всякими скучными вещами, изнурить слушателя, чтобы затем вернуть ему уверенность в себе добрыми и благоразумными советами. А напрягаться было при этом совершенно не обязательно: достаточно притвориться напряженно и внимательно слушающим — и тогда все опять будет хорошо.
Однако на сей раз Тайтингер просчитался. Когда он, в очередной раз применив проверенную на благоразумных людях схему, спросил у счетовода в унтер-офицерском звании: «Так что же мне делать?» — Зеновер ответил: «Вам, господин барон, уже ничем не поможешь!» Что за странная разновидность благоразумного человека, этот Зеновер!
Довольно долго оба сидели молча. Потом Тайтингер заказал бутылку белого бордо. И взглянул на стенные часы: ужинать было рано, оставался еще целый час. Когда он едва пригубил вино, Зеновер вновь приступил к делу:
— Господин барон, позвольте уж совсем начистоту! — Тайтингер кивнул. — Что ж, ладно. В нынешней ситуации вам придется продать белого жеребца!
— Как? Пилада? — воскликнул Тайтингер. — Уж лучше Валли!
— Нет, за нее дадут мало, и потом все равно придется продать жеребца. Затем вам нужно найти деньги на покупку двух лошадей, вам надо взять отпуск, отправиться в поместье, распорядиться о ремонте дома, провести переговоры с управляющим ипотечного банка, а также с бургомистром, и назначить маленькому Шинаглю нового опекуна. Мне кажется, трехмесячного отпуска хватит, господин барон! И господину кузену вы больше не должны ничего визировать, никакие бумаги, это само собой разумеется. Если вы не выполните всего этого, будущее, как мне представляется, будет ужасным. Вам придется перевестись в пехоту.
— В ландвер? Да вы что! Я не умею маршировать, дорогой Зеновер!
— Это все, что я могу посоветовать. — Зеновер в свою очередь посмотрел на часы. — Позвольте откланяться, господин барон.
— Нет, Зеновер, останьтесь, — сказал Тайтингер — и взгляд у него был при этом умоляющим, как у мальчика, которого решили запереть в темной комнате. — Прошу вас!
— Ну хорошо, — согласился Зеновер.
Ротмистр подошел к вешалке, где висело его пальто, и вытащил пестрые «книжечки» Лазика.
— Вам это известно, дорогой Зеновер?
Зеновер полистал книжечки, прочитал, было, пару страниц, захлопнул и сказал:
— Какая мерзость, господин барон!
— Напротив! — воскликнул Тайтингер. И сообщил, что все лица, описанные в книжечках, «превосходно схвачены». Он сам познакомился с автором и издателем, с Лазиком. И отдал ему последние две тысячи гульденов.
— А вот это еще хуже всего остального, — подытожил Зеновер.
Он уже догадался, по одному только названию, о чем идет речь. И ему тоже были известны истории, которые рассказывали о Тайтингере с того самого дня, как он вернулся в полк. И он как старослужащий многоопытный унтер-офицер хорошо знал, что из числа человеческих слабостей не последнюю роль играет в армейской среде щедрое на всякого рода выдумки злорадство. Задолго до отзыва Тайтингера из Вены многие господа в полку распространяли о нем крайне недоброжелательные слухи, неправдоподобность которых была, впрочем, очевидна. Служба барона в Вене вызывала всеобщую зависть. А когда ему вновь пришлось стать таким же полковым офицером, как и все остальные, люди начали задавать себе и другим вопрос: по какой такой причине Тайтингер перестал быть офицером «для особых поручений»? Кое-что поведал станционный ресторатор. Кое-какие намеки начал делать и кельнер Оттокар — с тех пор, как пошла серия статей в «Кронен-цайтунг».
— Но эти деньги — вы дали их ему хотя бы затем, чтобы он не упоминал вас в данном контексте? — спросил Зеновер.
— Нет, — ответил Тайтингер. — Да и что он может обо мне знать?
— А есть ли что-нибудь, что способно повредить вам и что, вместе с тем, он мог бы выведать, а, господин барон?
Тайтингер ничего не ответил. Все оказалось еще хуже, чем вчера в зале ожидания. За день он уже забыл о вчерашнем вечере, даже несмотря на получение обоих писем. Он успел пожалеть о том, что попросил Зеновера объяснить ему путаницу в собственных делах барона. Может быть, было бы лучше, не изменяя многолетней привычке, просто-напросто не принять во внимание оба письма? Однако что-то в самое последнее время переменилось, он только не мог понять, что именно. Впрочем, начало перемен он осознал и даже запомнил их исходную точку: все произошло в тот миг, когда Тайтингер увидел обритую голову Мицци Шинагль. Да, это было так.
Все оказалось так сложно и так беспросветно запутано! Если бы он и решился открыть Зеноверу все — и историю с шахом в том числе, — то сейчас не смог бы этого сделать, потому что был неспособен логически связать друг с дружкой хотя бы пару фраз.
— Если позволите, господин барон, я, пожалуй, пойду, — донесся до него голос Зеновера.
— Нет, — воскликнул барон. — Останьтесь! Бога ради! Я просто не в состоянии сейчас говорить. Мне нужно подумать, дорогой Зеновер.
Но ни о чем он сейчас не думал. Глаза его были пусты — два застывших стеклянных шарика. Но и бездумье оказалось крайне утомительным. Барон пил, курил, несколько раз он безуспешно пытался улыбнуться, старался найти какую-нибудь шутку, какое-нибудь веселое словечко, каламбур или анекдот, но ничто не помогало, и в конце концов он устыдился своего дурацкого молчания. Да, в казино, в своем кругу, в компании равных, он в любой ситуации за словом в карман не лез. Но только среди равных! Он ухватился за это слово, сулящее хотя бы мнимое объяснение тому, почему, собственно говоря, попал он сейчас в такое замешательство: потому что Зеновер был не из «равных». На какое-то мгновение ему показалось, будто к нему вернулись прежнее равнодушие, уверенность, твердость, — и вот, с той высокомерной любезностью, с какой он умел обращаться к подчиненным, барон сказал:
— Расскажите же что-нибудь, дорогой Зеновер, ну хотя бы из своей жизни.
— Жизнь моя совершенно неинтересна, господин барон, — пожал плечами Зеновер. — Вот уже тринадцатый год я служу. Был золотых дел мастером. Давно. Не женат. В свое время пошел в армию добровольно, в двадцать два года, потому что девушка, которую я любил, вышла замуж за другого.
— Это неприятно, — вставил Тайтингер.
— Да, господин барон, это единственное несчастье в моей жизни — и последнее.
— Курьезно! — воскликнул Тайтингер. — А живы ли еще ваши родители?
— У меня их нет! Мать моя умерла рано, она была кухаркой. Об отце я ничего не знаю, я незаконнорожденный.
— Интересно, — чуть переиначив, повторил Тайтингер. — И вы выросли так вот, совсем один?
— В городском сиротском приюте в Мюглице, а потом, шестнадцати лет от роду, меня отдали в ученье.
— Вы умный человек, Зеновер, — сказал ротмистр. — Почему вы не держите экзамен на офицерский чин?
— Да я собираюсь, — признался Зеновер. — Хотя не пойду дальше делопроизводителя в капитанском звании. Ну, и тот факт, что я незаконнорожденный, чреват дополнительными осложнениями. Правда, у меня есть друг в военном министерстве, он в звании советника по делопроизводству.
— Ну, как-нибудь уж получится, — утешил его Тайтингер. — Да, интересная у вас жизнь, Зеновер. Вы, собственно, как это говорится, выходец из гущи народной. Вот уж никогда бы не подумал!
— Да, — подтвердил Зеновер, — выходец из гущи народной. Смутно представляю себе, что за этим скрывается. Знаю только, что я — кухаркин сын!